Начало темнеть, оттого я даже побежал.
Почему-то на бегу я опять вообразил себе несущегося по лесу Льва Николаевича. Нет, лучше Салтыкова-Щедрина, которого мои школьные приятели называли просто — Щедрищин. Да, воображаю себе, как он, бывший генерал-губернатор, махая лопатистой бородой, кричит:
— Воруют, все воруют!
И поделом.
Я думаю о Толстом: всё же я приехал в Ясную Поляну, а не в какую-то заштатную Карабиху или Спас-Клепики. (Тут я запнулся и напомнил самому себе, что обязательно нужно рассказать про Спас-Клепики.)
Верил ли он сам в то, что мир можно переменить? Нет, мы все в это верим, но как-то отчасти, не полностью, не в каждом дыхании, а вот он как? Зачем ему все эти утренние забавы помещика? Зачем весь этот босоногий пахотный образ? Зачем неприличное писателю возмущение общественными нравами? Я, кстати, заметил, что как только писатель начинает кого-нибудь обличать, а хуже того, изъявляет желание пахать землю или встать к какому-то загадочному станку, его литературный путь заканчивается.
Хотя нет… Тут я в испуге остановился.
А вдруг этот помещик, про взгляды которого у школьной доски обязательно нужно было прибавить непонятные слова «юродствующий во Христе», оказался прав? Вдруг?
И между прочим, я давно замечал за собой желание опроститься, очиститься для лучшей жизни…
Тут выныривает откуда-то из-за куста моя эфемерная знакомая. Фу, не буду я на неё смотреть, не буду смотреть на её тонкие музыкальные пальцы с аккуратными ногтями, на её французскую кофточку, на стройные лодыжки.
— А ты не хочешь ли, — говорю я ей, — заняться мозольным трудом, а?
Лик моей спутницы растворяется в заповедной растительности.
Скоро за деревьями показались белые строения.
Первым делом я обошёл музей.
Было пустынно.
Рядом, отделённое металлической сеткой, стояло освежёванное сухое дерево. В нём неестественным образом торчал Колокол Нищих.
Некогда нищие приходили и брякали в этот колокол.
Из дома появлялся некто и давал нищим нечто.
Или ничего?
Огромная глыбища этого дерева стоит у дома матёрого человечища.
Дерево росло и всасывало в себя колокол. Теперь он торчит почти горизонтально.
Ещё у колокола нет языка.
Как нынче ведут себя нищие, мне неизвестно.
По парку ездил на жёлто-синем мотоцикле милиционер и проверял поведение посетителей.
Но посетителей уже не было.
Один я шёл к выходу, а через полчаса за неполную пачку сигарет грязный ассенизационный МАЗ увёз меня к тульской окраине. Солнце на самом горизонте пробивало кабину навылет, и шофёр, отворачиваясь от луча, рассказывал про систему отсоса всякого из частных выгребных ям. После этого он принялся рассказывать мне анекдоты. Помнил он их плохо и часто останавливался на полуслове.
Тогда анекдот сдувался как воздушный шарик.
Впрочем, потом мы заговорили о духоборах, с которыми шофёр откуда-то был знаком. Эти духоборы давным-давно уехали на Кавказ. Там, на границе между Грузией, Арменией и Турцией, они и жили целый век — и на всех рынках Тбилиси молочные ряды были духоборские. А потом детей от семи до семнадцати привезли в Ясную Поляну. Они многого пугались: в Ясной Поляне они впервые увидели, как растут яблоки. Почему-то у них там не было яблок, по крайней мере, так мне рассказывали. Радость этих людей вспыхивала ярко лишь при виде коней, поскольку заняты мальчики в прежней жизни были только джигитовкой. Из-за близкого родства дети были некрасивы, но если об этом не знать, то и не заметишь.
В Грузии стало жить тяжело, и вот КамАЗы заревели по грузинским дорогам, а в домах за Кавказским хребтом остались только старухи — умирать в пустых огромных домах. Умирать рядом с родными могилами, что куда лучше, чем доживать без них.
Уже в нынешние времена в Тульском университете мне дали подержаться за реликвию, потрогать пальцем подпись Толстого под собственной фотографией. Сделана она тушью, оттого выпукла и светло-коричнева. Видел я там и жёлтую книгу «Воскресения», что издана в Нью-Йорке, деньги от которой перешли к тем самым духоборам.
Несколько лет назад ходил в Туле к Николо-Зарецкому храму, называемому также Николой Богатым, где настоятелем был альпинист. Он во время ремонта штурмовал крышу вместе с друзьями. Всё там было из чугуна: полы, престол. Это был чугунный храм, и всё оттого, что построившие его Демидовы занимались литейным делом.
Внутри стояли коробки с оливковым маслом. Кому оно предназначалось, было неясно. Да, впрочем, всё тут было Богу. Эту церковь спасли, а я застал ещё пустые храмы, белые, высветленные ветром.
Церковная казначейша рассказывала про исцеления. Тут исцелился даже какой-то психиатр. Казначейша, её звали, кажется, Марина, стояла в притворе и говорила:
— Вот у нас есть такая прихожанка, такая она русская-народная, такая сдобная, что прямо с изюмом.
Развиднелось. Солнце сочилось сквозь высокие окна. Нас пустили молиться, и, шагая по холодному и гулкому чугуну, мы приблизились к иконам.
А в тот момент, когда я преклонил колена в храме, «боинг», первый из двух, делал вираж в нью-йоркском небе, выцеливая небоскрёб.
Не зная ещё об этом ничего, я, по завету Архитектора, старался вчувствоваться в тульскую архитектуру.
Архитектурные стили в Туле передёрнуты, как винтовочный затвор, смещены и смазаны, как тот же ружейный затвор. Десятью годами раньше открытия Америки появилось огнестрельное оружие на Руси. Непонятно, которая из этих двух реальностей больше занимает умы.
В Туле рядом стоят два музея — музеи огня и металла. Оружия и самоваров. В них много общего: пространство, ограниченное железом, и огонь.
Пулемёт «Максим» вообще очень похож на самовар. В обоих кипела вода вокруг нагревательной трубы, и именно про это хрипел комиссар: «Воду — женщинам и пулемётам».
В оружейном музее под стеклом лежал сувенирный АКС-74У — хромированный, блестящий и будто неживой. Красота оружия должна быть естественна, когда же его украшают, ничего путного не выйдет. Так и лежат, как поленья, ложи сувенирных ружей, подаренные императрицам. Дарёное вернулось назад, не сделав ни единого выстрела.
В тульском музее самоваров я разглядывал самовары-шары, самовары-банки, самовары-вазы, самовары-рюмки и самовары-яйца. Как часовые, стояли сбитенники и самовары-кофейники. Все они тоже напоминали диковинное, чудесное русское оружие — круглое и покатое.
А вот на ладони воспоминаний — тульский вокзал. Я вижу суетящихся людей, они бегают туда и сюда, как броуновские частицы в учебном фильме.
Ещё я вижу солдата-узбека. Он пьёт фальшивый гранатовый сок, который тогда продавали на всех вокзалах страны, а из-под локтя у него торчат коробки с тульскими пряниками.
