Холмист город Казань, думал я также, бредя в ночи мимо двухэтажных турецких домов, а потом карабкаясь к своему вымороженному дому на Бойничной, холмист он, а оттого мысли мои не прямы.
История на берегах Волги гнулась всегда: булгары были данниками хазар, но в 965 году киевский князь Святослав Игоревич свёл хазар, которым, впрочем, ещё раньше наваляли печенеги. Каганат пал. А в 1164-м Андрей Боголюбский свёл и булгар. Сжили со свету (если так можно сказать о быстрой схватке на лестнице) и самого Боголюбского. А монголы окончательно оприходовали всех без разбору. И всё это снова повернулось другим боком, как спящий старик, ожидая новой дубины и заблудившихся по дороге к Казани войск.
Пространство сжималось, прямые гнулись, а я помнил, что для мусульманина храм может сжаться до размера молитвенного коврика или даже сердца человека. Согласно преданию, ближе к концу времён все храмы стянутся к мечети Аль-Акса, и даже Кааба, как невеста, прибудет туда.
Про судьбы мечетей мне рассказывали местные и пришлые архитекторы, что, как уже поминалось, означает «надзирающие за устойчивостью». Потому как в этом городе в свободное от других дел время я попал на собрание. Там говорили и о надписях, сохранившихся от разных завоевателей в чужих городах. О военном туризме, о кривых письменах, оставленных английскими полками в Персеполе. А я вспоминал Рейхстаг и Кёнигсберг. И гробницы фараонов, на стенах которых нацарапаны французские имена и имена британских офицеров.
Мы рассуждали о минаретах, которые только ленивый не сравнивает с ракетами. И я узнал, что у Мухаммеда не было минарета и он призывал с крыши.
Один умный человек говорил среди надзирающих над устойчивостью: «Мы знаем крепких хозяйственников и братков в митрах и знаем пастырей среди воинов и учёных». При этих словах два присутствовавших священника заметно напряглись. Но разговор уже шёл о другом, и я услышал, как умный человек продолжал: «Мы — народы Книг, а не архитектуры. Вся архитектура у нас сведена до письменности. И нынче наша модель мира — не здание, а Книга».
Поэтому я вспомнил именно о книгах.
Для меня существовало как бы две Казани: одна была Казань имени Толстого, а другая — Казань Толкина.
Любители ролевых игр, заполняющие Казань в ноябре, никогда не имевшие храмов, имели, как бухгалтеры, свою Главную Книгу, похожую на «Войну и мир». Толкин лишь наделил французов и русских кельтской внешностью, Наполеона и Кутузова сделал магами, а Пьера Безухова отрядил хоббитом в дальние волшебные странствия. Толкин стал Писанием этого народа, моделью высшего мира, в какие бы игры они ни играли, какие бы книги ни использовали.
Кочующие племена этих людей осаждают Казань каждый год не менее упорно, чем войско Ивана Грозного. Тот, правда, взял Казань 2 октября, а эти заполняют север города тем же числом, но месяцем позже. Но, путешествуя по запутанным переходам Дома культуры имени Гайдара и соседнего ДК им. Ленина, я думал, что мечей и кольчуг здесь не меньше, чем четыреста пятьдесят лет назад.
Если вдруг сгустится из бумаги с примесью типографской краски Средиземье, то народ, готовый населить его, уже есть — он рассеян по миру. Судя по всему, и аэропорт, годный к приёму драконов, будет называться там JRRT — согласно инициалам основателя Джона Рональда Руэла Толкина. Среди расписания семинаров толкинистов я обнаружил сообщение «Вопросы фонетики эльфийских языков и связанные с ними проблемы», а также доклад на тему «Некоторые замечания об имени Эарендиль».
Но ролевики дополнили Книгу (тут всё, как в фэнтези, пишется с большой буквы) Мечом.
Казань тяготеет к оружию, военная память живёт и в том базаре боевой амуниции, что лежит на столах базара в подвале Дворца культуры. Те, кто приехал на Конвент «Зиланткон», тычут пальцами в продажную сталь и платят рублями. Вот груда шлемов, похожих на хромированные ночные горшки, вот сабли и мечи, вот покупатель придирчиво выбирает кольчугу. А вот уже гости и хозяева стучат железом о железо с радостным кастрюльным звуком.
Это жизнь и кураж имени Долохова.
Среди ролевых игр, что ставятся по книгам фэнтези, все военизированы: я не видал ни одной, что была бы сосредоточена на мирном строительстве города. Общество платит ролевикам издёвкой, но они хранят свою монашескую правду книг, а в капроновом рюкзаке хранят меч.
Та Казань, которую увидел Толстой, ещё жива, жива смесь времён, пыли и славы. Напоена нефтью татарская земля, булькает человеческое варево, мешающее татар и русских, кряшенов и староверов, буддистов и хлыстов, скопцов и харизматиков, — всё это сотая часть значков с карты религий Приволжского федерального округа.
Есть история, которая могла случиться только в Казани. Профессор Гамулин рассказал мне, как несколько лет назад в Казани и её окрестностях снимали фильм из времён Великих Булгар. Киностудия заказала одному казанскому заводу чуть ли не сотню бутафорских мечей. Но завод как-то неверно истолковал этот заказ или же, наоборот, отнёсся к нему излишне серьёзно. Рабочие изготовили все мечи настоящими — из рессорной стали.
Каскадёры сказали, что даже они не рискнут биться этим оружием. Партия мечей замерла без движения.
Потом явились милицейские люди, осмотрели заводское творчество и вынесли свой вердикт: «И правда оружие». И велели поэтому выбить на каждом мече номер, как и положено на всякой боевой стали.
Что и было сделано. После этого к мечам все охладели. Так и лежали они в недрах милицейского склада несколько лет.
Дальнейшая их судьба мне неизвестна. Может, именно с одним из них, завёрнутым в дерюгу, шагает через трамвайные пути престарелая толкинистка.
Каждый ищет свою зелёную палочку. Каждому — своя вера.
Вылился на татарскую землю жидкий холод, выморозил внутреннее и внешнее. Оттого худо было мне, хотелось не выходить из дому вовсе, а спать как сурку и не изучать утренних теней. Тем не менее я пошёл в университет и стал там говорить с профессором Гамулиным о том, как отец Василия Тёмного, разоривший булгарские города, взял себе титул-имя князя Боголюбского.
Когда Гамулин рассказывал о русском протекторате над Казанью
[81], мне казалось, будто он говорит о битвах греков и персов, но для него это было вполне вчерашнее время, примерно так же чеченцы вспоминали свою депортацию, а старики-красноармейцы — время страшных поражений 1941 года. Есть события, о которых вспоминаешь с болью, как о дырке, проделанной каким-то немцем в груди твоего деда, а есть те, что свербят неутомимо, потому что это твоя боль и печаль.
