Анна будет в последний раз помянута Вронским на вокзале, при отъезде в Сербию, «при взгляде на тендер и рельсы». Железная дорога совмещается с войной, как совмещаются две смерти.
Севастопольской страдой 1854 года, когда Толстой приехал на войну, рядом с ним, в нескольких верстах, по проложенной англичанами дороге пыхтел паровоз. Это был не простой паровоз, он, как говорили тогда, был блиндирован. Грозный призрак бронепоезда двигался по крымской земле.
И об этом ещё пойдёт речь.
Толстой как-то писал в неотправленном письме Тургеневу: «Вчера вечером, в 8 часов, когда я после ночной железной дороги пересел в дилижанс на открытое место и увидал дорогу, лунную ночь, все эти звуки и духи дорожные, всю мою тоску и болезнь как рукой сняло или, скорей, превратило в эту трогательную радость, которую вы знаете. Отлично я сделал, что уехал из этого содома. Ради Бога, уезжайте куда-нибудь и вы, но только не по железной дороге. Железная дорога к путешествию то, что бордель по отношению к любви — так же удобно, но так же нечеловечески машинально и убийственно однообразно»
[181].
Толстой будто предчувствует, что ничего хорошего из его отношений с железной дорогой не выйдет. И верно — не вышло.
А ведь был писатель, которому с железной дорогой повезло. «Поезжайте, — говорит Чехов Телешову, — куда-нибудь далеко, вёрст за тысячу, за две, за три… Сколько всего узнаете, сколько рассказов привезёте! Увидите народную жизнь, будете ночевать на глухих почтовых станциях и в избах, совсем как в пушкинские времена… Только по железным дорогам надо ездить непременно в третьем классе, среди простого народа, а то ничего интересного не услышите. Если хотите быть писателем, завтра же купите билет до Нижнего»
[182].
Но Чехов похож на слона, которого один исследователь держит за хвост, другой за ухо, а третий за ногу. Все пытливые читатели говорят хором. Чехов молчит.
В нём множество загадок — и в состоянии покоя, которое так несвойственно его героям, и в состоянии вечного, порывистого движения.
Чеховские персонажи — люди железнодорожного века, это путейские инженеры, строители мостов, развалившиеся на бархатных диванах первого класса, обходчики и телеграфисты. Даже те герои, что навек застряли в провинциальном городе, рвутся сдвинуться с места — чемодан-вокзал-Москва. Всякая девушка надеется, что ей шепнут: «Молчановка. Дом Грохольского…» — и после железнодорожного путешествия жизнь её изменится. Все накануне движения — разъезда, дороги, отплытия в экспедицию.
Железнодорожный статский советник размышляет: «Мда… Необыкновенная жизнь… Про железные дороги когда-нибудь забудут, а про Фидия и Гомера всегда будут помнить…»
[183] Наваждение статского советника проходит, да и железные дороги остаются. Едут по ним надзиратели таможен, поручики, дачники, трогается поезд, публика швыряет во все стороны багаж: «ты своими вещами чужие места занял. Кричат, зовут кондуктора…»; ожидают (или не ожидают) их другие дачники, и ожидание поезда стало общим местом русской литературы: «Вагоны, платформа, скамьи — всё было мокро и холодно. До прихода поезда студент стоял у буфета и пил чай… Но вот вдали показались три огненных глаза. На платформу вышел начальник полустанка. На рельсах там и сям замелькали сигнальные огни»
[184].
Начальники полустанков сами становятся путешественниками, влюблёнными, проходимцами. «В тот год, с которого начинается мой рассказ, я служил начальником полустанка на одной из наших юго-западных железных дорог»
[185].
Это такое же неудивительное начало повествования, как «Однажды в вагоне…». Иной герой «писал „Историю железных дорог“; нужно было прочесть множество русских и иностранных книг, брошюр, журнальных статей, нужно было щёлкать на счётах, перелистывать логарифмы, думать и писать, потом опять читать, щёлкать и думать; но едва я брался за книгу или начинал думать, как мысли мои путались, глаза жмурились, я со вздохом вставал из-за стола…»
[186]
Иные пассажиры едут и по делу. Вот старик с сыном везут скот, спят в теплушке, где не тепло.
Веселья нет, это не путешествие, а работа.
На остановке старик идёт к локомотиву, проходит два десятка вагонов и «видит раскрытую красную печь; против печи неподвижно сидит человеческая фигура; её козырёк, нос и колени выкрашены в багровый цвет, всё же остальное черно и едва вырисовывается из потёмок.
— Долго ещё тут стоять будем? — спрашивает старик»
[187].
Никто не отвечает ему. Машинист безмолвствует, как железнодорожный бог.
А паровоз — алтарь этого бога.
Надо всем дать — обер-кондуктору, машинисту, смазчику… Откупиться от паровоза — к этому идёт всё дело в рассказе «Холодная кровь».
Чехов повсеместно называет паровоз локомотивом. Локомотив у него свистит — «вот послышался свист, поезд глухо простучал по мосту» и «тяжело вздыхает»; «Локомотив свищет и шикает…» («Загадочная натура»). «Локомотив свистит, шипит, пыхтит, сопит…» («В вагоне»); вообще, шипение — неотъемлемое свойство перемещения чеховских героев по рельсам даже в воображении. Наденька К. пишет в дневнике: «Железная дорога шипит, везёт людей и зделана из железа и материалов» («Каникулярные работы институтки Наденьки N»). Несчастный и униженный муж дарит любовнику своей жены… Что?.. «У меня есть одна вещичка… А именно, маленький локомотив, что я сам сделал… Я за него медаль на выставке получил» («Ниночка»).
Вокзал — место встречи толстого и тонкого, мужчины и женщины, мирной встречи человека и поезда. Но есть и более страшный способ единения человека с поездом, когда первый сливается с искорёженным железом и оба — с землёй. Вываленный скверным возницей из пролётки, путейский инженер копошится в грязи, готовясь бить виновника. «Вспомни Кукуевку!» — говорит ему жена. В этот момент крушение становится знаком. Топоним превращается в метафору, становится частью языка.
А под Кукуевкой, деревней в Тульской губернии, случилась ночью 30 июня 1882 года знаменитая железнодорожная катастрофа. Ливень размыл насыпь, и в реку грязи рухнул почтовый поезд. 42 человека погибло и 35 было ранено. Тогда утонул племянник Тургенева, отчего у Ивана Сергеевича случился временный паралич. А Толстой написал потом: «Если бы он жил в наше время в России, он сказал бы: разве вы думаете, что сгоревшие в бердичевском цирке или погибшие на кукуевской насыпи были виновнее других? — все так же погибнете, если не одумаетесь, если не найдёте в своей жизни того, что не погибает. Смерть задавленных башней, сгоревших в цирке ужасает вас, но ведь ваша смерть, столь же ужасная и столь же неизбежная, стоит также перед вами. И вы напрасно стараетесь забыть её. Когда она придёт неожиданная, она будет ещё ужаснее»
[188].
