После того как Нина изложила хронологию всего, что произошло за последние полгода, кое-какие полузабытые детали легко вписались в канву её истории и подкрепили мои собственные впечатления, включая и впечатления того дня, когда она отдала Игорю Ивановичу – как по студенческой привычке ею величался немолодой любовник – свою девственность. Я хорошо помнил, как Нина без зова заявилась ко мне поздним зимним вечером, что было крайне необычно, и глядела мрачнее тучи, но при том, едва я попытался проявить участие, довольно грубо велела мне отстать и тут же ушла к себе. Тогда это вызвало у меня обидчивое недоумение – какого чёрта она в таком случае вообще приходила? Чтобы испортить мне настроение? Теперь, по крайней мере, прояснилась причина ее дурного расположения: дело в том, что их первое свидание прошло без следов крови, и профессор тут же, то есть прямо в постели, без обиняков, крайне недоверчиво, неделикатно и даже насмешливо высказался по поводу уверений Нины, что именно он был её первым мужчиной. Между прочим, этому обстоятельству в будущем было суждено сыграть существенную роль. Кроме того, стали понятными и длительные отлучки Снежной Королевы для якобы совместного штудирования учебного материала то у одной, то у другой одногруппницы из числа местных жительниц, откуда она возвращалась назад в общежитие не слишком утомлённой, а иногда и просто искрящейся от радости, мало объяснимой действием науки на девичий организм. Не стану описывать в деталях последующие недели, лишь отмечу, что они были крайне напряжёнными.
Нина пребывала в состоянии постоянного раздражения и даже внешне заметно подурнела. К тому же у неё начался токсикоз. Что касается ожидания радостного начала «жизни с чистого листа», то оно закончилось даже раньше, чем было обещано: через неполных три недели профессор Кудрявцев вновь женился на одной из своих студенток. Увы, этой студенткой была не Нина, а волоокая и большегрудая сонная красавица Оксана Рябинина с параллельного потока. При желании, в словосочетании «параллельный поток» можно найти даже элементы изысканного юмора, только вот смеяться мне тогда совсем не хотелось. Нина узнала о женитьбе профессора чуть раньше, чем я, и ещё до того, как я примчался к ней, чтобы подставить свою грудь для орошения слезами, наелась таблеток и была увезена «скорой помощью» для промывания желудка и детоксикации. Когда я наконец добрался до неё, она спала под капельницей, а меня крайне неприязненно отчитал дежурный врач. В больнице, конечно же, сразу стало известно о беременности Снежной Королевы, а меня, как первого, кто, узнав о её отравлении, стремглав прибежал в палату, посчитали не кем иным, как «виновником торжества». Впрочем, немного поорав, эскулап смягчился, и уже более сочувственно сообщил, что доза была выбрана грамотно – так, чтобы, не нанося себе особого вреда, до полусмерти напугать окружающих, для которых, собственно, и предназначался весь этот цирк. Но он также предупредил, что не стоит относиться легкомысленно даже к инсценировке самоубийства – это, в сущности, настолько же симптоматично для нервного расстройства, как и настоящая попытка. Девушку, сказал эскулап, нужно беречь – тем более в таком положении. На следующий день мне стали известны подробности того разговора, что непосредственно предшествовал глотанию таблеток. Узнав о состоявшейся женитьбе, Нина всё-таки прорвалась к Кудрявцеву в институте и под угрозой скандала заставила его объясниться. Увы, эта встреча ей мало чем помогла. Профессор обозвал Нину подлой вымогательницей и маленькой шлюхой, заявил, что ему прекрасно известно, чей это на самом деле ребёнок, а потом добавил, что, хотя с нашей стороны крайне непорядочно решать свои проблемы столь грязными методами, он ещё не забыл, что когда-то и сам был безденежным студентом. В силу этого и ради былых высоких чувств он, так уж и быть, обещал безвозмездно выделить некоторую сумму на аборт, разумеется, «в пределах разумного». Нина ещё несколько дней после выписки из больницы безутешно плакала злыми слезами, что же касается меня, то после двух обвинений в попытке скрыть свою истинную роль в беременности Снежной Королевы я решил, что это – указующий перст судьбы.
XXXVIII
Я проснулся днём, одетым, в кресле,
В своей каморке средь знакомых стен,
Я ждал тебя до утра, интересно, где ты
Провела эту ночь, моя сладкая N?
Кое-как я умылся и почистил зубы,
И подумав, решил, что бриться мне лень,
Я вышел и пошёл куда глядели глаза,
Благо было светло, благо был уже день.
И на мосту я встретил человека,
И он сказал мне, что он знает меня,
И у него был рубль, и у меня четыре,
В связи с этим мы купили три бутылки вина
[1].
И он привёл меня в престранные гости,
Там все сидели за накрытым столом,
Там пили портвейн, там играли в кости,
И танцевали так, что трясся весь дом.
Всё было так, как бывает в мансардах,
Из двух колонок доносился Бах,
И каждый думал о своём: кто о пяти
[2] миллиардах,
А кто всего лишь о пяти рублях.
И кто-то, как всегда, нёс мне чушь о тарелках,
И кто-то, как всегда, проповедовал дзен,
А я молчал в углу и тупо думал: «С кем и где ты
Провела эту ночь, моя сладкая N?»
Не принимая участия в общем веселье,
Я забился в кресло и потягивал ром,
А люди приходили и опять уходили,
И опять посылали гонцов в гастроном.
И дамы там были довольно любезны,
А одна из них пыталась захватить меня в плен,
Но я молчал – пень пнём – и думал: «С кем и где ты
Провела эту ночь, моя сладкая N?»
И я был зол на себя, и я был зол на вечер,
Да к тому же с трудом отыскал свой сапог.
И хотя меня так просили остаться,
Я решил уйти, хотя остаться мог.
И когда я вернулся домой, ты спала,
Но я не стал тебя будить и устраивать сцен,
Я подумал: «Так ли это важно, с кем и где ты
Провела эту ночь, моя сладкая N?»
М. Науменко, «Моя сладкая N»
XXXIX
Кто не ревнует, тот не любит.
Св. Августин
Так началась наша семейная жизнь, которую я даже при самых смелых допущениях не мог бы назвать не то что счастливой – бог с ним, со счастьем! – но хотя бы благополучной. Неискушённому наблюдателю могло бы показаться, что исполнилось именно то, о чём я мечтал, однако же меня теперь не оставляло ощущение, что всё произошло лишь под давлением обстоятельств, в сущности, против воли моей богини. А ведь не так давно, делая Нине предложение, я воображал себе, будто она должна воспринять этот поступок не как попытку воспользоваться её затруднительным положением, а как рыцарский жест с моей стороны, своего рода кульминацию пажеского служения. Ничуть не бывало! Став женой, Нина сразу же начала вести себя так, что вечером любого дня я мог, если бы только захотел, с уверенностью сделать заключение, что меня всего лишь терпят. К несчастью, мне было легче продолжать обманываться, нежели прийти к унизительному признанию. Я, конечно, и до женитьбы отдавал себе отчёт в том, что столь рабская любовь по большей части остаётся без ответа, но раньше Нина хотя бы не тяготилась моим присутствием. Надменной она была всегда, однако никогда не избегала меня, а время от времени я даже чувствовал её благодарность за заботу. Теперь же, сознательно или нет, но Нина вела себя словно жестокий кредитор, у которого я находился в неоплатном долгу. По всей видимости, вынужденная брачная близость воспринималась ею как столь чрезмерная и неоправданная жертва, что в перепективе мой долг должен был стремиться к астрономическим размерам и даже к бесконечности. Иначе я не могу объяснить тот факт, что если поначалу Нина хотя бы в присутствии других людей старалась создавать некую видимость семейной гармонии, то через год или полтора перестала утруждать себя светским притворством. Примерно в таком режиме мы прожили вместе ещё несколько лет. Хотя декорации и обстоятельства непрерывно менялись, нашим отношениям было не дано выйти за рамки изначально заданного трафарета. В каком-то смысле они даже усугублялись по мере того, как от меня требовалось меньше самоотверженности, ведь поначалу Нине непрерывно требовалась моя поддержка. И во время её беременности, которая протекала тяжело, и в процессе переезда на частную квартиру, поскольку никто не позволил бы ей оставаться в студенческом общежитии с ребёнком, даже если бы она предпочла не выходить замуж. И потом, уже после рождения Алёшки, когда моя жена боролась с послеродовой депрессией с помощью танцев до упада и гулянок в своей молодёжной компании, где, кстати, меня принимали лишь как досадное приложение – с каким-то обидным снисхождением и не слишком радушно. Мне, впрочем, было не до гулянок. Поскольку жить за счёт родственников мы не могли себе позволить, я должен был обеспечивать семье хотя бы скромный бюджет. Не то чтобы нам совсем не помогали, но мать посылала сущие гроши, от деда деньги приходили только по великим праздникам, и, зная об уровне доходов своей родни, я не мог требовать от них большего. Немного лучше обеспеченные, но также и более бессердечные, как я тогда считал, родители Нины вовсе перестали посылать нам деньги, лишь только я устроился на полновремённую работу после окончания института – я же не знал, что Снежная Королева продолжает регулярно обналичивать почтовые переводы, которые всего лишь перешли на подпольное положение и теперь доставлялись до востребования, а не по домашнему адресу. Как бы то ни было, но мне приходилось вкалывать на полторы ставки, да ещё и присматривать за Алёшкой в свободное время. К сыну Нина с первых дней проявляла поразительное равнодушие. Моей жене было вечно не до ребёнка, она всегда бывала занята чем-то бесконечно более важным: сначала учёбой в институте, потом – поскольку у неё внезапно открылась дотоле не наблюдаемая склонность к науке – работой над кандидатской диссертацией, которую я же, между прочим, по большей части и написал. В перерывах между учёбой и наукой жене требовалось широкое общество, поскольку она не собиралась, по её словам, «плесневеть в четырёх стенах». Ко времени защиты диссертации и последующего переезда ко мне на родину наши отношения, оставаясь в том же основном русле, уже изменились в частностях. Нина всё более отдалялась от меня, а я постепенно перестал тратить безумное количество непроизводительной энергии на поддержание взаимности: во-первых, потому что никакой взаимности не было, а во-вторых, потому что я начал подозревать, что взаимность, поддерживаемая ценой нечеловеческих усилий, ничуть не лучше открытой измены. По всей вероятности, у каждого из нас был искажённый, но в то же время достаточно жёсткий стереотип в отношении другого, и каждый из нас чувствовал, что ему чего-то недодали или же, как вариант, что предъявляемые противной стороной претензии необоснованно чрезмерны. Нина, вероятно, ещё и считала, что я требую честь не по рангу – по большей части, именно она была недовольна мной, а не наоборот. Но и у меня иногда возникали вспышки обиды, главным же поводом для них почти всегда был Алёшка. Для начала следует снова заметить, что я, предлагая Нине «руку и сердце» и выдавая профессорского ребёнка за своего, подразумевал, что в большей степени делаю это всё-таки ради неё, хотя и вполне добровольно. Не то чтобы я требовал каких-то доказательств ответной признательности с её стороны, но, по меньшей мере, рассчитывал на понимание реалий. Проще говоря, я ощущал свой поступок как жертву. Кстати, не так давно мне довелось наткнуться в телеящике на довольно забавный фильм эпохи перестройки, повествующий о нелёгкой якобы судьбе трёх героинь – невостребованных одиноких женщин в возрасте слегка за тридцать. Одна из них под занавес произнесла прочувствованную речь о том, как они все трое хороши в качестве предмета любви и брачных устремлений – ежели кто понимает, конечно, – поскольку подразумевалось, что мужчины в своей массе недалёки и не способны разглядеть даже собственной выгоды. Тирада прозвучала напыщенно и глуповато, вроде песни «Как упоительны в России вечера», и я бы, скорее всего, вовсе не обратил на неё внимания, если б не одна деталь – утверждалось, что когда такая женщина приводит за собой во вновь создаваемую семью «уже готового ребёнка», то это следует рассматривать как дополнительный приз. Не знаю, насколько эпизод кино был плодом изящной фантазии сценариста и существовали ли когда-либо прообразы подобных героинь на самом деле, но столь неординарная постановка вопроса, поразив меня поначалу, заставила призадуматься и даже найти несколько параллелей в семьях моих знакомых. В результате у меня возникло реальное ощущение, что иные женщины и впрямь полагают, что воспитание чужого отпрыска должно быть пределом мечтаний любого мужчины, причём с полным отсутствием взаимности при зеркальной перемене ролей. Как бы то ни было, и совершенно независимо от моего отношения к Алёшке, который стал мне действительно самым родным и близким человечком, Нинино беззастенчивое «спихивание» на меня почти всех забот о ребёнке не могло не возмущать. Лет до трёх наш мальчик был очень слабым; как только начинались холода, он непрерывно болел, да и вообще требовал к себе постоянного внимания, но я не помню ни одного случая, чтобы моя жена вскочила ночью, чтобы, скажем, проверить, укрыт ли он и нет ли у него жара, – всё это считалось моей прерогативой. Я уж не говорю о тех случаях, когда Алёшку рвало – врождённая утончённость не позволяла Нине дотрагиваться до низменных субстанций. Правда, если что-то такое случалось в моё отсутствие, она всё же меняла на ребёнке одежду, но легко представить себе, как именно происходил процесс переодевания – двумя пальчиками, с зажиманием носа и брезгливыми гримасами на лице. Для человека, собирающегося посвятить свою жизнь лечению людей, подобные свойства характера – непозволительная роскошь. К счастью, Нине хотя бы хватило ума в какой-то момент трезво отдать себе в этом отчёт и избрать такую стезю в медицинской науке, которая мало соприкасается с практикой врачебных будней, где, как известно, хватает и крови, и гноя, и других малоаппетитных вещей. Была у меня и ещё одна застарелая обида – в роддоме Нина, даже не посоветовавшись со мной, дала сыну свою фамилию, а отчество вписала кудрявцевское – таким образом, по документам получалось, что я не имею к ребёнку никакого касательства. Обида, бывшая поначалу острой, со временем постепенно подзабылась, но пришёл день, когда Нина напомнила мне это немаловажное обстоятельство.
