Самриэль надеется, что на сей раз всё получится. Он молит о помощи, хотя бы самой малой, Светлую Деву Эйнри, которая дарит свет днем и покой — ночью.
Но она, кажется, не слышит.
Сейчас
Есть у бродячих музыкантов одна особенность: они появляются, когда нужно. Заходят в питейную, ставят инструмент на стул, стол или кладут подле. И кто-то из посетителей уж точно выкрикнет: «Самое время!», — и его тут же поддержат. Нарастает шум, звучит музыка, гремят удары кулаков о крепкое дерево и топают сами собой пустившиеся в пляс ноги. Конечно, и недовольных хватает, но не расслышишь их тихие голоса. Они или уходят, или, подхватив общее настроение, становятся частью огромной веселящейся толпы. А потому, пока стоит хоть одна таверна, пока жив хоть один ее завсегдатай, музыкант всегда будет приходить, когда нужно.
И вот, наступает очередной вечер. В дверь одного из подобных заведений заходит галлерийка — черноволосая, черноглазая, бледная и, как водится, остроухая. Ничего необычного, за что взгляду можно уцепиться. Да и народу вокруг достаточно, едва лицо соседа упомнишь — так много их, лиц этих, повидаешь. Кто подсядет, кто мимо пройдет, кто заговорить попытается. Случается, что и вовсе в морду дадут. Без причин, так просто.
Галлерийка садится за стол ближе к центру — почему-то пустующий и одинокий. Поправляет лежащие в капюшоне волосы, которые больше напоминают гнездо, настолько спутались, и снимает через голову ремень. Рядом ложится музыкальный инструмент, похожий на вытесанное из дерева птичье крыло, с пятью тонкими струнами. Девушка ласково гладит его ладонью, щелкает когтистыми пальцами бок и ухмыляется. Она кажется чуть уставшей, рисунок на лбу стерся, краска на губах — свелась, а одна из ладоней перемотана куском ткани, оторванным, видимо, от плаща, — черным и грязным.
Девушка поднимается с места, собирается скинуть с себя тяжелую, мешающую хламиду и в этот момент слышит, как тонко, жалобно звенит струна.
Дзинь!
Ухо недовольно дергается. Галлерийка скалится, обнажая клыки — четыре белых острых клинка, готовых вот-вот вонзиться в руку того, кто коснулся инструмента.
Дзинь! Дзинь!
Когда она хлопает ладонью по столу, кто-то рядом начинает тихо и жалобно скулить. Кто-то маленький, невзрачный, чью светловолосую макушку галлерийка видит, только опустив голову. Остроухий мальчик, отбившийся от невесть где ходящей матери, в свою очередь поднимает большие карие глазищи, в которых отражается пламя, громко шмыгает носом и вновь тянется, точно не его пытались одернуть. Он не отводит взгляда, только клонится в сторону, иначе ведь до струн не достанешь. А они издают такой забавный звук, когда подцепляешь пальцами, тянешь наверх и резко отпускаешь. И внутри, в круглом отверстии размером с кулачок малыша, что-то дребезжит.
— Эй-эй-эй! Руки прочь от инструмента! — возмущается галлерийка, хмуря брови.
Она засучивает рукава, хватает мальчишку за ворот и оттаскивает. Он трепыхается, точно зверек подбитый, пытается вырваться, но не удается: галлерийка вцепилась крепко. И даже пинок не помогает. Девушка лишь качает головой, давая понять, что подобное на нее не действует.
— Кто пустил сюда малька? — Она пытается поднять мальчишку повыше и тут же слышит прорывающийся через окружающий шум возглас:
— Дэвин!
Навстречу бежит растрепанная крупная женщина в перепачканном переднике. Каким-то чудом она не задевает как столы, так и тех, кто за ними сидит. А следом несутся, едва не путаясь в своих ногах, дети — остроухие, щекастые и похожие один на другого. И что они делают в заведении, куда приходят выпить и повеселиться люди старшего возраста? Их же затопчут. Затопчут и не заметят.
Галлерийка тяжело вздыхает и разжимает пальцы, а освободившийся мальчуган, подскочив, несется навстречу братьям и сестрам.
— Держала бы их отсюда подальше, мамаша.
В раскатистом хохоте теряются слова. Окружающим до происходящего нет дела. Они обсуждают интересные темы, жалуются на нелегкую долю, а некоторые — те, которые сидят уже достаточно долго, — и вовсе развлекают себя различными странными играми, например, у кого быстрее кружка опустеет. Или пытаются выяснить, кто сильнее. В любом случае проигравший вынужден платить.
Галлерийка вытягивает шею, поднимается на носках. После долгой дороги хочется отдохнуть, только в отдых обычно входят еда и выпивка, на которые не хватает средств. Пошаришь рукой по сумкам и одежде, а там и денег только на кружку-другую чего дешевого. Потому и пытается галлерийка понять, можно ли стащить со стола хоть кусочек хлеба, чтобы не ложиться спать голодной. Размышления прерывает звонкий, явно пытающийся перекричать завсегдатаев детский голос:
— А ты играешь?
Не успевает ответить: «Не играю», как следом звучит такое знакомое:
— Самое время!
Ведь ничто не скрашивает вечер так, как песня, которую можно подхватить, вознести высоко-высоко и вознестись следом; песня, которая заставит подняться даже тех, кто вусмерть пьян.
— Э, нет, — отвечает галлерийка. — Удумали тоже. Я бы и рада, да не могу, поняли?
Поднимает над головой перевязанную руку, поджимает губы, на которых еще остался след синей краски. Песня, даже одна, решила бы многие проблемы, только без игры на инструменте как исполнишь? Особенно когда твой голос походит на скрежет когтей по стеклу. Галлерийка не надеется на то, что люди достаточно выпили, чтобы не придать этому значения. Каждому же хочется слышать мотив, который то льется, подобно спокойной реке, то начинает бурлить, вспениваться, уносить течением всё дальше.
— Ну что-о-о такое? — недовольно тянет кто-то.
В таких маленьких деревеньках, как эта, слишком мало места, но слишком много народа. Порой задумываешься: и как они все вообще уживаются на небольшом клочке земли? А вот музыканты появляются нечасто. Здесь люди занимаются другими, по их мнению, более ценными делами. Если у тебя есть время бренчать на инструменте и рифмовать приличные (или не слишком) слова, то ты просто просиживаешь штаны и велика вероятность, что получишь за это выговор. Тем не менее певцов ждут. Ведь они могут не только скрасить вечер, но и принести с собой целый ворох историй — ценных для тех, кто никогда не покидает родные края.
— А откуда ты идешь? — не унимаются дети. Девочка со сплетенными в кольца косами хватается за ремень галлерийки своими бледными маленькими ручками и тянет вниз.
— Расскажи!
За одним возгласом слышится другой, третий, и вот они уже сливаются воедино. Где женщины, где мужчины — непонятно. Галлерийка улыбается и помахивает перебинтованной ладонью. И, словно слушаясь, толпа принимается выкрикивать чаще, громче.
Расскажи!
Галлерийка отбивает такт, хлопая по бедру, и слово делится на короткие слоги, которые летят из всех углов. Девушка щурит черные глаза и будто бы видит, как воздух, теплый, наполненный дымом, подрагивает всякий раз, как звучат радостные голоса, в которых иногда теряется ее собственный.
