– Не нравится?
– Нравится. Просто не надо. Не сейчас. Мне на сегодня хватит чужих рук…
– Это что еще за сюси-пуси? – раздается над ухом.
Перед нами стоит лысый наставник.
– Пачкун! Чего расселся! Не можешь до завтра подождать! Отбой через пять минут! А вы, наставник, какой пример подаете другим!
Мне, как никогда, хочется переломать ему руки и ноги. Спокойно, Яник. Как раз сейчас лучше быть послушным, чтобы завтра уже все получилось.
– До завтра, – шепчу я на ухо Викусику и ухожу спать.
Рассказ Изольды
Сразу скажу, чтоб вы поняли: все началось с геометрии. Нет, я всегда была немножко не такой, как остальные. Я поняла это очень рано. Очень стыдилась этого. Научилась скрывать. Но так было до тех пор, пока мы не начали проходить неэвклидову геометрию.
Так понимаю, в геометрии вы не сильны. Гуманитарии несчастные! Объясню, как смогу. У Эвклида как: есть прямая и есть точка. Через эту точку можно провести только одну прямую, которая будет параллельна первой прямой. У Лобачевского таких прямых через эту точку можно провести сколько угодно. Потому что Эвклид мыслил в двух измерениях, а Лобачевский – в трех. Просто разные системы координат. То, что правильно для одной системы, – неправильно для другой, только и всего.
До этого я почти не сомневалась, что все, чему меня учат, – правильно, это я такая неправильная, что не могу все это принять. И вдруг я осознала простую вещь: я нахожусь не в своей системе координат. Как только найду свою – все встанет на свои места.
Хотя как найти свою, если живешь в аквариуме.
Я выросла за стеклянными стенами. Где и когда родилась – не знаю. Мне никто этого не сказал, а спрашивать было запрещено. Все, что я помню, – общие комнаты с десятью кроватями, воспитательницу и большие окна. За окнами – двор для прогулок, спортивные снаряды, площадка для вечернего Резонанса. И стеклянные стены.
За стеной – деревья и трава. Иногда можно было увидеть какое-нибудь животное. Чаще всего белку. Выйти наружу было нельзя. Нам объясняли, что внешний мир – это грязь. Но никогда не запрещали на него смотреть. Чтобы знать, что такое грязь, нужно ее видеть. Нам почти ничего не запрещали. А что запрещать? Мы все жили по одному режиму, который невозможно было нарушить. Единственное, за что наказывали, – смех. Смеяться было нельзя. Смех портит эссенцию. Что такое эссенция и почему ее нельзя пачкать – нам, конечно, объясняли каждый день по многу раз. Фантазировать еще было нельзя, а особенно рассказывать вслух всякие небылицы. Воспитательница говорила: «Нонсенс» – и наказывала. Могла оставить без обеда или без еды на весь день: лучший способ быстро почистить эссенцию от незначительной пачкоты – голодание. А кушать хотелось всем.
Мы много учились. Сколько себя помню – большую часть дня мы либо сидели за партами, либо делали упражнения. Игрушки у нас были, но, конечно, только развивающие.
Однажды я спросила на занятии, почему нужно сохранять эссенцию в чистоте.
– Чтобы жить вечно, – ответила воспитательница.
– А если я не хочу жить вечно?
– Ты еще мала и не знаешь цену жизни. Когда узнаешь, тогда и поймешь.
Это не было ответом на мой вопрос. А я привыкла получать на каждый вопрос прямой ответ. Нас тогда уже научили, что увиливать от прямого ответа – значит пачкать эссенцию.
Поэтому я повторила вопрос:
– А если я все-таки не хочу жить вечно? Я могу пачкать эссенцию?
– Те, которые живут там, – воспитательница показала пальцем в сторону окна – точнее, стены за окном, – так и делают. Делают, что хотят, пачкают эссенцию и не думают о будущем.
– Я могу делать так же?
– Нет, – строго сказала воспитательница.
– Почему? Если я не хочу жить вечно?!
Меня оставили без еды на весь день. Ответа я так и не получила. Другие девочки еще долго смотрели на меня с испугом и не хотели со мной общаться.
Их, кстати, тоже иногда наказывали, но за другое. Две девочки однажды подрались из-за того, что одна лазила к другой в ящик. Сильнее наказали не ту, которая лазила, а другую, за то, что она кричала: «Она лазила в мой ящик!» Ничего своего у нас не было. Раз в неделю нам было положено меняться кроватями и ящиками. В тот раз воспитательница велела поменяться досрочно.
Когда я достигла семилетнего возраста… тут надо уточнить кое-что. Я знаю, что у вас день рождения – праздник. А у нас день рождения не сопровождается никакими ритуалами. Лишь когда мы достигаем определенного возраста – проходим процедуру переоформления. Нас фотографируют, обновляют нашу базу данных, проводят подробный медицинский осмотр. Так вот, когда я достигла семилетнего возраста, меня переоформили и с группой таких же семилеток на большом белом автобусе перевезли в другое место.
Из окна автобуса я видела обширные пустыри, свалки, леса и иногда – скопления маленьких кривобоких домиков, которые, казалось, могли в любой момент развалиться. Возле домиков я видела плохо одетых, уродливых людей. Остальным девочкам, кажется, было страшно, а мне – интересно. Точнее, и страшно, и интересно. Страшно интересно. Я понимала, что там, снаружи, одна грязь. Однако мне хотелось побывать там, пусть даже испачкать ради этого и себя, и свою эссенцию. Но тогда я еще пыталась отгонять эти мысли.
Нас привезли на новое место, которое мало чем отличалось от предыдущего. Вместо воспитательниц здесь были наставники – это раз. Кроме девочек, здесь были и мальчики – это два. И три – рядом была фабрика. В первой половине дня мы учились, во второй – ходили работать. Работа была простая: брать из больших коробок маленькие белые палочки, с одного конца желтые, перекладывать их по двадцать штук в маленькие коробочки и аккуратно заклеивать эти коробочки наклейками. Внутри палочек было что-то рассыпчатое и вонючее, после работы руки мерзко пахли. Мы, конечно, спрашивали, что это. Нам объясняли, что это отрава для пачкунов. Мы спрашивали, а как мы заставим пачкунов есть эти палочки, если их даже нюхать невозможно. Нам отвечали, что пачкуны примут яд добровольно. Мы не понимали, как это возможно. Одна девочка решила попробовать – затолкала в рот несколько этих палочек, разжевала и проглотила. Ее вырвало. Прибежали наставники и унесли ее. Нас всех потом по одной вызывали в кабинет и задавали много вопросов. В основном на тему того, не замечали ли мы за этой девочкой странностей, с кем она общалась и кто ее надоумил это сделать. А она ни с кем не общалась, была самой тихой и неприметной, училась средне. Мы ее больше не видели. А когда спрашивали о ней, нам говорили, что она пачкунья, которой не место среди тех, кто живет по законам Разума.
Вскоре я узнала, как на самом деле нужно использовать эти палочки. Однажды начали рассказывать подробнее о внешнем мире. Стали показывать фильмы – там герои часто курили.
Нам демонстрировали войну – и объясняли при этом, что пачкуны любят убивать себе подобных. Эти фильмы должны были вызвать у нас ужас и отвращение, но мне они очень нравились. Я всегда представляла себя на месте тех солдат, что сидят в окопе или в полуразрушенном доме и отбиваются от превосходящих сил врага. Я тоже отбивалась до последнего, а потом меня все равно убивали. Я никому не рассказывала об этих фантазиях.
