– Я тебя и не держу. Ты видел кровь? Настоящую кровь? – Девочка шагнула к нему. Лицо у неё было чумазое, а в волосах ползали вши. Мох обошёл её. – Скоро увидишь. – Мох стал напевать про себя, чтоб не слышать этот детский голосок.
Зигзаг белого света попал в поле его зрения и скользнул по диагонали. Заныл затылок, голова потяжелела, будто песком наполнилась. В витрине почты дурманил до головокружения бунт типографских букв, втягивающий его в языковой водоворот. Буквы мерцали, растворялись, а потом вновь появлялись повсюду, когда он пытался сосредоточиться. Мох продолжал шагать, убеждённый, что движение и свежий воздух его успокоят. Зрение ухудшалось. Слева от него зелёные ворота вели в узкое пространство между двумя домиками. В этом проходе старые брусья и доски вели войну с ящиками, переполненными мусором. Какая-то кошка с янтарными глазами, как у Имоджин, шмыгнула мимо, низко опустив хвост. Его распирало от позывов к рвоте и испражнению одновременно. В ужасе, что он вот-вот совершит нечто унизительное, Мох налёг плечом на ворота. Створка распахнулась вовнутрь и остановилась, с громким стуком налетев на стену.
В проходе было прохладно и сыро от манящей, скрывающей тени. Мох пошёл вперёд, с трудом передвигая ноги и сжимая пряжку брючного ремня, готовый ко всякой случайности. Но теперь зрительное мельтешение, которое едва не лишало его способности видеть, сменилось свечением, будто от водопада углей. Он хватил ртом воздух и исторг рвоту. Та магмой изверглась из его горла. Глазами, полными слёз, он посмотрел в конец прохода. Похожее на стража чудище с сортировочного узла возвышалось, закрывая свет. Горящие угли летели из его головы по ветру, который, казалось, вздымался у чудища внутри, будто в печной трубе. Мох отвернулся, собираясь уйти тем же путём, что пришёл, но путь перекрывала другая фигура. На этот раз то был мужчина. Когда каблук сапога врезался Моху в грудь, того опять отшвырнуло во мрак.
Они вывернули его карманы, а у него не было сил помешать этому. Он отрешился, потерялся в самом себе. Неужели сердце остановилось? Разве он умирает? Это хулиганьё не церемонилось. Его крутили-вертели по-всякому, кусочки гравия и гранулированного стекла впивались ему в руки и щёки. На нём распахнули пальто и рубашку. Стянули с него штаны до колен, а когда не нашли ничего, то принялись пинать ногами просто ради удовольствия. Он чувствовал, как ему задрали рукав, как отлетели часы Леса. Был момент, когда напавшие заспорили, будто бы перепугались, а потом они разбежались, грохоча сапогами.
Не один час минул. Ветер поднялся, как только померк свет, и на соседних тополях зашуршали листья. Тополя с их особым запахом, густые и древние, напоминали ему о детстве. Он убегал от своих сестёр и их затворнического дома возле мели, где разбивали на части корабли, и забирался в тополиную рощу в дальнем конце пляжа. Весной листочки были клейкими, почти как кровь, что сейчас текла у него меж пальцев. Ему хотелось закричать во весь голос, но он так и не мог пошевелиться.
Подошла собака. Он не понимал, на самом ли деле это было или во сне. Она лизала ему руки шершавым языком, который оборачивался вокруг каждого пальца. Время от времени она останавливалась, издавала из пасти мягкое ритмичное рыканье, а потом снова принималась за дело. Сколько же времени прошло? Ночь настала, и какое-то время собака лежала рядом, шерсть у неё была жёсткая, но тёплая. В конце концов Мох уразумел, что собака от него ушла. Неужто он снова отключался? Мох долго смотрел на звёзды, прежде чем осознал две вещи. Он дрожал, а это значило, что он двигается – он больше не парализован. Мох повернул голову насколько осмелился и увидел пару детских ботиночек. Вокруг коленки на левой ножке был обвязан амулет, цепочка, переплетённая с чёрными перьями и маленькими позвонками вместо бусинок. Когда-то он находил похожие косточки в катышках под тополями.
– Мох, – позвал девчачий голос.
«Прошу, помогите мне». Бесполезно: слова не выходили.
Рядом пыхтела собака. Значит, она не ушла.
Дождь.
На рассвете его подняли с земли и отнесли к машине с работающим двигателем – такси, судя по запаху. Он, должно быть, как-то помогал, но позже об этом ничего не помнил. Какой-то мужчина обращался к нему, давая вежливые указания и задавая вопросы, ответить на которые у Моха не было сил. Силы вроде бы вновь появились уже в постели в квартире Сифорта. Он лежал один и, судя по силе света в окне, полагал, что день был в разгаре. Сбросив с себя одеяло, он обнаружил, что кровь и каменную крошку с него смыли. Оставшиеся синяки и царапины болели, особенно колени, которые были содраны, будто его волочили по тротуару. Он вновь устроился на подушках и поспал ещё подольше. Когда же проснулся во второй раз, то слез с кровати и оделся в собственную одежду.
Радужник сидел на кухне, закрыв глаза, голову его освещали косые лучи вечернего света. Мох усадил себя на стул по другую сторону стола. Когда Радужник пребывал в такой задумчивости, Мох понятия не имел, замечал ли тот, что происходит вокруг. Оцелусы неподвижно висели в воздухе безо всякого заметного порядка. Их расположение напомнило Моху детский самокат. Он прочистил горло, чтобы заговорить, но потом передумал.
Стеклянный скелет
– Он был художником без таланта. – Баки с усами отросли у Джея Харта Шторма ещё больше с тех пор, как Мох увидел его впервые. Перемена наделяла его чертами доброго дедушки, что противоречило тому подспудному двуличию, которое улавливал Мох. Шторм поставил пустой бокал из-под бренди на каминную полку в библиотеке и хлопнул в ладоши. Лицо у него было помятым и шероховатым, словно он несколько дней провёл на улице. Битый час он излагал свою версию убийства, случившегося на Полотняном Дворе.
– Его часто можно было видеть на Полотняном Дворе. Он работал над фреской, изображавшей кита, писал её в фартуке, надетом на костюм, и никогда на нём ни пятнышка не было. У его произведения была цельная душа схемы из школьного учебника, вполне точной, полагаю, с научной точки зрения, но лишённой того невыразимого свойства, какое делает произведение воистину великим. По-моему, он выписывал нынешнего левиафана по линейке. – Шторм прищёлкнул пальцами. – Если не ошибаюсь, прискорбный эпизод на Полотняном Дворе попал в газету, в утренний выпуск. Не видели? Ужасно, когда человека хладнокровно убивают, пусть и человека средненьких способностей.
Мох тряхнул головой и поднялся с кресла. Поморщился: мышцы ног и плеч затекли до боли. Всего несколько часов прошло, как он очнулся избитым и обчищенным.
– Я не читаю эту газету.
– Нет? – произнёс Шторм, изучая Моха водянистым взглядом. – Странно для образованного человека. Я-то думал, вам хочется быть в курсе дел, текущих событий и прочего. Нынешние времена изменчивы, сэр.
– Разумеется, я примусь за чтение газет, когда дети сюда вернутся, – сказал, изворачиваясь, Мох. – Но когда я один, то предпочитаю направлять внимание на чтение книг, сосредоточиваться на более глубоком анализе, если вы понимаете, что я имею в виду.
– Я так полагаю, в этом есть смысл. – Шторм взял пальто со спинки кресла, в котором сидел. – Во всяком случае, это не более чем спектакль. Как обычно. – Мох не был уверен, имеет ли в виду гость газеты вообще, убийство художника или свою работу. – Что ж, спасибо вам, Джозеф, за в высшей степени приятный вечер.
