Сперва ей казалось, что все дело в приезде в Милл-Фарм вместо Хоум-Плейс. В Милл-Фарм ей не нравилось. После прежнего дома казалось, что здесь убого и довольно мрачно. Но выяснилось, что не в этом дело. И не просто в летних каникулах. Наверное, все началось вместе с учебным семестром прошлой осенью, когда Клэри стала брать уроки вместе с ней и Полли. Луиза быстро поняла, что Клэри особенно полюбилась мисс Миллимент. Клэри старалась изо всех сил и на удивление хорошо писала что угодно. Она сочинила длинную поэму и почти целую пьесу – забавную и с удачной идеей, о том, как взрослым пришлось провести целый день в роли детей вопреки их желанию. Луиза возразила, что идее недостает оригинальности – вспомните «Наоборот»
[18], – но мисс Миллимент сказала, что оригинальность произведения зависит не столько от идеи, сколько от ее развития, и Луиза уже не в первый раз почувствовала себя так, будто ей утерли нос. Вместе с тем она быстро заметила, что Полли и Клэри становятся лучшими подругами, и отчасти была против, а отчасти испытала облегчение. Полли, похоже, взрослела медленнее, чем она сама. Во многом это объяснялось начавшимися у Луизы «проклятиями», которые стали для нее страшным потрясением, поскольку никто не предупредил ее о них, и однажды она почувствовала странные боли, поспешила в уборную и перепугалась, что истечет кровью насмерть. Мама в тот момент пила чай в гостиной с какой-то гостьей из Красного Креста, и Луизе пришлось разыскивать Филлис и просить ее передать маме, чтобы она пришла к ней. И хотя она вздохнула с безмерным облегчением, когда узнала от мамы, что не умрет, случившееся казалось ей неправильным. По маминым словам, эта гадость бывает у всех девочек раз в месяц много-много лет подряд; да, отвратительно, но совершенно нормально, и все это имеет какое-то отношение к рождению детей, а когда Луиза попыталась разузнать побольше (как совершенно нормальная вещь может быть отвратительной?), мама, лицо которой стало брезгливым, заявила, что обсуждать эти вопросы сейчас у нее нет никакого желания, и спросила, не будет ли Луиза так любезна подобрать свои трусики с пола и постирать их. И надеть чистые, добавила она, как будто Луиза стала вдруг настолько гадкой, что без напоминания ни за что бы этого не сделала. С тех пор, когда у нее болела голова или живот, мама особенным голосом, который Луиза возненавидела, спрашивала – может, ей нездоровится? Так все это и называлось. Луиза узнала, что то же самое называется «проклятием», на Рождество, когда у нее началось внезапно и пришлось просить салфетку у тети Зоуи, а тетя Зоуи дала ей такую чистенькую штучку из коробочки, которую, как оказалось, можно просто выбросить, а не хранить в противном мешке для прачечной.
– Хочешь сказать, вы до сих пор заворачиваете вату в мерзкие тряпки, какие у нас были в школе? Это же настоящее викторианство! Бедняжечка, но не все так ужасно – это же просто проклятие. У всех оно бывает, – сказала Зоуи так приветливо и беспечно, что Луизе сразу полегчало.
– А еще у меня прыщи, – сказала Луиза, которой нестерпимо хотелось поговорить об этом.
– Не повезло, но у тебя они, наверное, скоро пройдут. Только не трогай их, ничего с ними не делай!
И она подарила Луизе на Рождество чудесный дорогой крем в маленькой баночке, за что Луиза была безмерно благодарна – не столько за крем, сколько за разговоры о нем. Казалось очень странным то, что больше об этом никто не говорит. Мама предупредила только, что о таком ни в коем случае нельзя говорить ни с кем, особенно с мальчиками, и даже с Полли не стоит. Но когда она в следующий раз спросила, нездоровится ли Луизе, та ответила:
– Не нездоровится, а просто у меня проклятие. Так его тетя Зоуи называет, и я тоже буду.
Мама, как сразу заметила Луиза, разозлилась, но промолчала. А когда Луиза рассказала обо всем Полли, потому что считала, что ей незачем пугаться так же, как испугалась она, Полли просто сказала: «А я знаю, мне мама рассказывала. Надеюсь, до этого мне еще далеко». И от этого мамин поступок – то, что она не предупредила ее, – стал выглядеть еще ужаснее: как будто она нарочно хотела, чтобы Луиза перепугалась. С тех пор она следила за матерью, высматривала признаки любви и нелюбви и каждый месяц заносила их в список в своем тайном дневнике. Пока что нелюбовь побеждала с большим отрывом – за исключением марта, когда Луиза вернулась от Полли и застала мать плачущей на диване в гостиной, чего никогда раньше не случалось. Луиза бросилась к дивану, упала перед ним на колени и встревоженно спросила несколько раз, что случилось. Мама отняла руки от лица, и Луиза увидела, что все оно распухло, исказилось, а глаза испуганные и мокрые.
– Мне удалили все зубы, – выговорила мама, взялась за щеки обеими ладонями и снова расплакалась.
– Ох, мамочка, милая… – Луизу захлестнули жалость и любовь. У нее тоже навернулись слезы, ей хотелось обнять мать, прогнать боль, забрать ее себе, только она боялась, что от объятий ей станет еще хуже, но мать обращалась с ней как с равной, хоть Луиза не сразу поняла это, и теперь страстно захотела стать ей настоящей подругой.
Сунув руку в карман за носовым платком, мама попыталась улыбнуться.
– Дорогая, я не хочу, чтобы ты расстраивалась… – и оказалось, что зубы у нее все-таки есть. Мама заметила, что Луиза смотрит на них, и объяснила: – Он заставил меня вставить их сразу же. Но мне так больно, Луиза! Очень.
– Будет лучше, если ты вынешь их. Хотя бы ненадолго.
– Он запретил.
– Принести тебе аспирин?
– Я уже приняла его, но он, кажется, не подействовал. – Помолчав, она добавила: – Как думаешь, ничего, если я приму еще?
И это опять было обращение на равных.
– Думаю, да. А еще тебе лучше было бы лечь в постель с грелкой, – она вскочила и позвонила. – Попрошу Филлис принести две грелки.
– Не хочу, чтобы слуги видели меня такой.
– Конечно, дорогая, это ни к чему. Я сама о тебе позабочусь. Сделаю все, как надо.
И она сделала все сама. Помогла Вилли уйти наверх и раздеться, выложила для нее шерстяные носки и кружевную ночную кофточку – судя по виду, ее знобило. Потом зажгла газовую лампу, задернула шторы, а когда Филлис постучалась в дверь, сама бросилась открывать и забрала у нее горячие грелки, заслоняя собой пациентку. И наконец, Луиза дала ей аспирин, взбила подушки, укрыла пуховым одеялом, и все это время мать принимала ее заботы кротко и благодарно.
– Ах ты моя нянюшка, – сказала она, явно с трудом пересиливая боль.
– Хочешь, я побуду с тобой?
– Нет, дорогая. Я попробую поспать. Скажи папе, ладно? Когда он вернется.
– Конечно, скажу, – Луиза наклонилась и поцеловала мать в мягкий влажный лоб. – Я оставлю дверь приоткрытой, и если тебе что-нибудь понадобится – зови.
На лестнице она просидела целую вечность – на самом повороте, чтобы слышать, если вдруг позовет мама, и сразу увидеть отца, когда он вернется; сидела и гадала, стоит ли ей пожертвовать карьерой, чтобы стать медсестрой. По ночам она с лампой в руке бесшумными шагами обходила темные палаты, облегчала мучения раненых солдат прикосновением нежных, но опытных рук, утешала их в последние минуты ласковым голосом… «Пожертвовала всем… ее звали в Голливуд… герцог Венгерский был без ума от нее…»
