На следующий день она снова сходила домой, за вечерним платьем, а через два дня он повел ее в «Горгулью». Танцевал он божественно, бэнд играл ее самые любимые мелодии, а метрдотель приветствовал ее, назвав по имени. На этот раз никакие звонки им не помешали; она надела свое давнее белое платье с открытой спиной (он ведь не знал, что оно уже старое), на шею – зеленую бархотку с пряжкой, украшенной стразами, и старые, но удобные зеленые туфли, в которых ей так нравилось танцевать. Воодушевление и удовольствие оживили ее красоту, вновь сделали ее почти детской и в то же время загадочной, и он пленился ею. Он говорил, что она превосходно танцует и сама она прелестна – поначалу легким тоном; она принимала эти робкие комплименты вежливо, как состоятельная дама – букет ромашек. Но позднее вечером, когда они уже довольно много выпили и его восхищение достигло стадии благоговения – «я в жизни не встречал человека, который был бы хотя бы вполовину так же красив!», – ее ответы стали звучать гораздо серьезнее. Уверенная в том, какое впечатление производит ее внешность, она позволила себе кокетливую полуправду:
– На самом деле я ужасно глупая. И легкомысленная.
– Вы ни в коем случае не глупая. Хотите бренди?
Она покачала головой.
– Это так! Я ничего не смыслю в политике, не читаю серьезных книг, не… – она помедлила в поисках наиболее безобидных недостатков, – не хожу на всякие там собрания, не занимаюсь благотворительностью… – Она умолкла, он не сводил с нее глаз. – И еще, не знаю, заметили ли вы, сколько здесь рисунков – видите вон тех нарисованных женщин на стенах в баре? Так вот, их нарисовал какой-то Матисс, знаменитый художник, а я вообще не понимаю, какой в них смысл.
– Я восхищен вашей откровенностью, – признался он.
– Ручаюсь, вам она уже наскучила.
Она взглянула на его бренди, и он подозвал официанта.
– Вы всегда меняете решение насчет бренди, верно?
То же самое случилось во время прошлой встречи, и он был рад узнать о ней хоть что-то.
Она взглянула на него чуть укоризненно.
– Далеко не всегда. Я вообще ничего не делаю всегда.
– Разумеется, нет.
– А еще в домашнем хозяйстве от меня никакой пользы, я даже ради спасения собственной жизни научиться готовить не могу, и если уж говорить начистоту, во мне даже материнских чувств нет. Честное слово.
Однако он зашел слишком далеко, чтобы распознать чистую правду.
И вот теперь (сколько же времени прошло?) восемь дней спустя она поняла, что это уже чересчур. Он безумно влюбился в нее, пытался уложить ее в постель, однако она устояла, хотя искушение оказалось неожиданно сильным. Это дало ей повод гордиться собой, разговаривая по телефону с Рупертом, хотя разговоры с ним получались все менее искренними. Маме становится лучше, но медленно, говорила Зоуи; она никак не может оставить ее, пока не убедится, что та поправилась настолько, чтобы жить одна. А с матерью дело обстояло иначе. После того как Зоуи закончила один из осторожных телефонных разговоров с Филипом, который звонил не меньше трех раз в день, мать подняла голову от книги и спросила:
– Ты ведь встречаешься с ним, да?
– Господи, о чем ты?
– С ним. С доктором Шерлоком. А Руперт знает?
Делая вид, будто не слышала вопроса, Зоуи ответила:
– Я ужинала с ним раз или два – да, это так. А почему бы и нет?
– Так нельзя, Зоуи. У тебя прекрасный брак – и все остальное. Но если Руперт знает и не возражает, полагаю, все в порядке?
Зоуи так и не ответила на этот многозначительный вопрос, а ее матери не хватило смелости задавать его вновь.
Руперту Зоуи запретила звонить после семи вечера, чтобы он не разбудил ее мать, и чувствовала себя довольно уверенно.
В тот вечер Филип повел ее, как и обещал, смотреть Лупино Лейна в мюзикле «Я и моя девушка». Зоуи очень понравилось, особенно то, что он все время смотрел на нее, а не на сцену. Потом они отправились в Savoy, ужинать и танцевать. Зоуи была в оливково-зеленом платье из шелкового репса, с открытыми плечами – самом новом из ее платьев, которое она купила потому, что цвет оттенял ее глаза и подчеркивал атласный блеск белых плеч. Волосы она собрала на макушке и завязала зеленой бархатной лентой так, чтобы украшенная стразами пряжка находилась сзади (ее драгоценности остались в Суссексе, о чем она очень жалела). Она знала, что выглядит эффектно, как никогда, и молча досадовала, потому что он до сих пор не сказал ей об этом. Однако все остальные явно обратили на нее внимание: метрдотель, соммелье, и даже Кэрролл Гиббонс, играя на рояле, улыбался ей и поблескивал очками, когда они вышли потанцевать.
– Вы все время молчите, – наконец не выдержала она. – Вам не нравится мое платье? Я надела его специально для вас. Неужели я недостаточно элегантно выгляжу?
– Не элегантно, – отозвался он, – я сказал бы совсем иначе, – он сильнее прижал ладонь к ее талии сзади. – Вы совершенно неотразимы. Я хочу вас, как ничто другое в мире.
– О, Филип!
Немного погодя, за ужином, когда свет был приглушен, он спросил, согласилась бы она выйти за него, будь они оба свободны.
Она недоверчиво взглянула на него: он ничуть не шутил.
– Но ведь у нас обоих семьи!
– В моем случае – почти уже нет. Жена написала мне, что, по ее мнению, скоро будет война, поэтому в Лондон она не вернется. Детей она намерена вырастить в деревне. Думаю, если я попрошу, она даст мне развод. Так или иначе, супружеских отношений между нами уже давно не было.
– Ох вы бедненький!
Он посмотрел на нее с еле заметной сардонической усмешкой.
– Не надо меня жалеть. Время от времени я искал утешения на стороне, когда появлялась возможность, – до недавнего времени. Я превосходный любовник, – добавил он.
Наступило молчание: Зоуи смутилась. И подыскивала какой-нибудь здравый способ ответить отказом.
– Я, конечно, весьма польщена, но само собой, об этом не может быть и речи. Руперт никогда не разведется со мной.
– А вы бы этого хотели?
Впоследствии до нее дошло: если бы только она ответила честно, сказала бы, что не желает развода и, несмотря на все влечение к нему, не влюблена в него, все могло сложиться и наверняка сложилось бы совсем иначе. Но ранее она допустила ошибку, намекнув на «сложности» в семье, и с тех пор наслаждалась его сочувственным вниманием. Не будь она такой дурой, она ни за что бы не попала в такой переплет. Ибо это был переплет. Она с тревогой осознала, что он настроен гораздо более серьезно, чем ей хотелось бы. Его настойчивость пугала ее, и она унизилась до очередного обмана. Ему станет легче, думала она, если она позволит ему считать, что она разделяет его чувства, но принципы не позволяют ей поступить так, как им, конечно, хочется обоим. Стало немного легче, но на обратном пути он стал уговаривать ее отправиться к нему, она отказывалась, он умолял, она продолжала отказываться, он начал целовать ее, и тогда она расплакалась, а он стал нежным и раскаялся. К тому времени, как Зоуи улеглась на свой диван, она так вымоталась, что не могла уснуть, чувствовала себя виноватой, раздраженной и совершенно не в духе, и ей просто хотелось выпутаться из этой истории.
