Но поездка в деревню! Как она соскучилась по деревне! Они будут сгребать сено и, может, как обычно в этой части страны, собирать хмель, а до моря оттуда всего девять миль! Она давным-давно не видела моря. Но не следует забывать, что она едет работать, учить девочек; она много думала о них все лето – такие разные, но у каждой свои достоинства, которые она старалась выявить, и небольшие изъяны, для исправления которых, как она опасалась, ей не хватает строгости. К примеру, Луизе, ее старшей ученице, которой уже исполнилось пятнадцать, следовало бы усерднее заниматься по предметам, которыми она не интересовалась, однако она очень умно действовала, добиваясь своего, и намеренно затягивала их споры после утреннего чтения Шекспира, чтобы подольше не переходить к латыни или математике. В последнем учебном году мисс Миллимент начало казаться, что Луиза переросла учебу в компании Полли и Клэри, поскольку ни та, ни другая не могли тягаться с ней. Разумеется, обе были двумя годами младше, а это очень много в их возрасте. Луиза стала вялой и высокомерной, и во время пятничных обедов мисс Миллимент заметила, что ее отношения с матерью стали несколько натянутыми. Она уже взрослела, в то время как Полли и Клэри оставались детьми. Полли не внушала беспокойства. Казалось, она с удовольствием читает Шекспира, не выказывая ни малейшего желания стать актрисой, с искренним восхищением слушает сочинения Клэри, не пытаясь соперничать, не жеманничает и спокойно относится к своей внешности, хотя, как ребенок, она очень мила и обещает в будущем стать красавицей. Она вся исполнена непосредственности и энтузиазма; нравственные вопросы, от которых Луиза уклонялась ловко и с проблесками остроумия, а Клэри почти в слезах разражалась обличительными речами, Полли подолгу обдумывала с таким неподдельным беспокойством и прямотой, которые особенно импонировали мисс Миллимент.
Но ее любимицей (хоть она и винила себя за это) все-таки была Клэри. Она не обладала ни миловидностью Полли, ни эффектностью Луизы, была круглолицей и веснушчатой, с желтоватым цветом лица, жидкими и прямыми волосами мышиного оттенка, ее улыбку портили щелка между передними зубами и стальная скобка на них, она грызла ногти, часто дулась и в некоторых отношениях была самой заурядной, не слишком привлекательной девочкой, но она многое подмечала, и в том, как она это делала и потом писала о своих наблюдениях, мисс Миллимент чувствовала нечто незаурядное. В прошлом году вместо сочинений, имитирующих сказки с антропоморфными животными, она начала писать рассказы о людях, доказывающие, что она чувствует, догадывается или знает о них поразительно много для тринадцатилетнего ребенка. Мисс Миллимент поощряла ее, всегда давала ей задания, в которых она могла проявить свой дар, зачастую заставляла ее читать отрывки сочинений вслух и педантично указывала на значение слов, употребленных слишком вольно или неточно. Все это вдохновило Луизу, которая не любила, когда ее затмевали, больше писать самой, и она сочинила трехактную пьесу – семейную комедию, неожиданно зрелую и забавную. Обеим девочкам прямая дорога в университет, думала мисс Миллимент, но без особой надежды, так как в семье Казалет не стремились дать образование дочерям.
Так она медлила на полу, стоя на онемевших коленях над переполненным чемоданом. Она закончит укладывать вещи, пойдет к телефону-автомату и вызовет такси с ближайшей стоянки. Лучше сначала добраться до вокзала и купить билет, а уж потом, если останется время, выпить чаю с сосиской в тесте или еще чем-нибудь таким же аппетитным.
Много позднее, пока ее везли на вокзал (она даже не помнила, когда в последний раз ездила в такси, и это расточительство, несмотря на всю его необходимость, сверлило ее), она с внезапной тревогой поняла, что поскольку жить будет на полном пансионе, то вряд ли сможет рассчитывать на прежние размеры жалованья: скорее всего, по всей справедливости из него будет удержано не меньше трех фунтов, в то время как ей все равно придется платить двадцать восемь шиллингов за аренду комнаты у миссис Тимпсон, или она останется без крыши над головой. «Ну-ну, Элеонора, сначала доживи, а там будет видно, – упрекнула она себя. – Что стоят твои ничтожные беды по сравнению с трудностями, с которыми столкнулся бедный мистер Чемберлен?» Она читала Times каждый день и видела, к чему все идет: эта прекрасная и надежная страна, похоже, вновь очутилась на грани кровопролития и катастрофы.
* * *
Тем вечером Эдвард вернулся в Милл-Фарм поздно. Пробки, объяснил он, вдобавок выехал слишком поздно. На самом же деле он припозднился потому, что забрал Диану, Джейми и их внушительный багаж из ее дома в Сент-Джонс-Вуд и отвез в Уодхерст, куда Ангус, позвонивший из Шотландии, велел ей перебраться к его сестре, пока все не уляжется, как он выразился. Для Дианы это распоряжение стало страшным ударом: оно означало, что Эдвард на неопределенный срок окажется вне досягаемости, вдобавок она уже обнаружила, что ужиться с золовкой будет непросто, в чем и призналась Эдварду. А когда он спросил, почему, объяснила, что Айла очень религиозна и придерживается довольно либеральных политических взглядов.
– Господи, помилуй! Значит, мне даже звонить тебе нельзя?
– Думаю, безопаснее будет, если я стану звонить тебе – по понедельникам, в контору, во время ее отсутствия. Она ходит на собрания и тому подобное. Мы должны быть очень осторожны. – Столкнувшись с Вилли на Лэнсдаун-роуд десятью днями ранее, оба перепугались; правда, скоро Эдвард начал считать, что они невероятно легко отделались, но Диана восприняла случившееся гораздо серьезнее. А если бы Вилли явилась в тот момент, когда она осталась в ее доме почти на всю ночь? Или когда они были наверху, в гардеробной Эдварда? Она злилась за то, что он подверг ее настолько унизительной опасности. Ответ Эдварда – что Вилли еще никогда в жизни не делала ничего подобного, – ситуацию поправил, но не совсем. И хуже всего было то, что она понимала: больше она никогда не отважится прийти туда. Она спросила Эдварда, не заподозрила ли Вилли что-нибудь, по его мнению, и Эдвард сказал: господи, нет, ну конечно не заподозрила – не такой она человек. «А я бы наверняка, – подумала Диана. – Будь я замужем за Эдвардом, я бы точно заподозрила его». Естественно, в этом она Эдварду не признавалась, но ей очень хотелось увидеть Вилли, и та удивила ее. Диана ожидала встретить миловидную, разве что слегка увядшую женщину, а перед ней было маленькое, точеное, умное и интересное создание; седеющие кудри, очень темные и широкие брови, орлиный нос и изящный рот – совсем не та внешность, которую себе нарисовала Диана. Странно, что Эдвард вообще на ней женился: ведь он-то как-никак лакомый кусочек. Должно быть, Вилли живет припеваючи и не думает о деньгах, а Диане казалось, что вся ее жизнь проходит в соблюдении ошеломляющего множества приличий и поддержании видимости, а в промежутках между ними – в стараниях обойтись еще без чего-нибудь. Как второй сын, Ангус не мог рассчитывать на солидное наследство, хотя кое-какие деньги ему оставил крестный отец, и это было, вероятно, худшее, что только могло с ним случиться, поскольку позволило избегать хоть сколько-нибудь серьезной работы. Его представления о том, что ему причитается, были романтичными (и нереалистичными). Честь семьи (то есть его собственный комфорт) ставилась так высоко, что зачастую обрекала Диану на унизительное крохоборство. Еще одной видимостью, которую приходилось поддерживать (перед его родителями), была его якобы чрезвычайно тяжелая и успешная работа, благодаря которой они встречали его выходящим из вагона первого класса в Инвернессе, он посылал им немыслимо расточительные подарки к Рождеству и (к счастью, всего раз в год) угощал завтраком в «Ритце». Все их друзья были богаче, чем они, и Диана уже много лет приобретала свою одежду с рук, по объявлениям в Lady – у тех, чьими главными достоинствами был такой же размер и проживание преимущественно за границей. Она вздохнула, и Эдвард положил ей ладонь на колено.
