Шел во многом знаковый по исторической литературе 1929 год. Это был год, когда сталинский курс на индустриализацию и коллективизацию обрел форму чрезвычайной мобилизации по стране. Поводом для этого послужил знаменитый «черный четверг», случившийся на Нью-Йоркской фондовой бирже. Он ознаменовался началом катастрофического экономического кризиса во всем капиталистическом мире. Страны Запада, стянутые долларовым обручем в системе рыночной экономики, попали в глубокую депрессию. Началось неудержимое падение производства, зарплаты, доходов, занятости, уровня жизни, то, что сегодня называют рецессией.
Что-то подобное мы наблюдали в России в 1998 году и опять сегодня все в той же нами любимой Родине. Но и на Западе не стало легче, раньше «буржуины» жили роскошнее. Но на экономическую обстановку в СССР образца тридцатых годов «черный четверг» никак не повлиял. Наша страна успешно развивалась.
Почему? Дело в том, что мы были изолированы от мировой экономики, и защита внутреннего рынка государственной монополией на внешнюю торговлю в сочетании с переходом к планированию служили своеобразным эскарпом против опасной машины экономического кризиса, гроза которого прошла стороной.
Больше того, социалистическая индустриализация набирала темпы, но ценой ломки устоев деревни. Яростный штурм первой пятилетки сочетался с началом коллективизации сельского хозяйства. В этом мареве хаоса и насилия оказалось крестьянство. Но, как говорится, борясь с адом, святые сатанеют.
Да, после революции крестьяне получили землю, и все же, несмотря на курс, взятый на культурную революцию в селе — строительство школ, клубов, библиотек, изб-читален и прочее, — жили они в нищете, забитости и бескультурье.
В южных районах Украины в тот период главными строительными материалами были ракушечник, глина и лоза. Хаты-мазанки с «доливками» — глинобитными земляными полами — были не редкостью. Печи и плиты топились всем, что могло гореть, даже кизяками. Эти высушенные на солнцепеке лепешки спасали крестьян, живших в степных безлесных районах.
* * *
На селе начинался процесс вербовки рабочей силы. Урбанизация открыто заявляла о себе. Это была черная дыра — воронка, которая засасывала молодые, крепкие силы станиц, сел, деревень и хуторов. Но и без уговоров молодежь уходила из сельской местности на стройки заводов и фабрик в города. Приходили крестьяне на производства целыми деревнями во главе со своими «старшинами» и даже собственным инвентарем.
Отец Николая, несмотря на особенность профессии, интересовался «жизнею людскою», читал газеты, слушал радио и соображал, что грядет новое во многих ипостасях время, разительно не похожее на прежнюю жизнь. Но сельский быт кардинально не менялся ни в его семье, ни у станичников.
— Мыкола, как только ты закончишь семилетку, учись дальше, добудь какую-нибудь профессию. Десятилетка тебе тоже не нужна — мотаться в город. И в селе парубку делать нечего. Тут будет со временем очень тяжко. Земли у нас лишней нет. За нее еще предстоят большие бои. Налогами крестьянина задавят. Огород только на прокорм. Вообще останутся доживать тут одни старики, молодежь не захочет жить в этих скотских условиях, — грамотно, с перспективой на будущее философствовал отец.
— Батька, да я сам вижу, куда жизнь потекла. Хотя директор школы нам и рисовал красивое будущее колхоза, многие выпускники с ним не согласны. А учительница по истории прямо сказала, что загонят селянина, как скотину в стойло, — среагировал сын.
— Вот-вот, а в стойле скотина стоит, как правило, привязанная. Привяжут колхозами и селянина — налыгачи найдутся…
— Поеду, наверное, поступать в техникум.
— В какой?
— В землеустроительный, в Днепропетровск. Там же наши хлопцы есть, уже двое учатся. Хвалят профессию!
— Ну что же, нормальная специальность — хоть с землей, но не пыльной.
— Я тоже так думаю…
На семейном совете так и решили отец и сын.
А в селе Котовка появление колхоза вызвало конфликты, неразбериху, отстаивание права на свою собственность. Никто не хотел отдавать в колхоз земельные нарезы, скотину и инвентарь. Селяне к данному вопросу подходили со своей мелкобуржуазной меркой, особенно это касалось отдачи зерна в чужие руки. Трехлетняя битва в ходе хлебозаготовок обнажила проблемы не с кулаком, а с середняком-«подкулачником». Более того, против коллективизации выступили духовные отцы: православные и даже мусульмане.
Однажды Николай был свидетелем, как к соседу Никанору пришли державные люди и стали громко ругаться с хозяином двора.
— Не отдам, — кричал Никанор. — Ни за что не отдам свою лошадку. Она моя выручалочка-кормилица. На ней и дровишки вожу, и сенцо для коровки. Без нее я погибну и погублю всю семью. Что вы, ироды, делаете?
— Мы протокол составим! — кричал весь раскрасневшийся от волнения милиционер.
— Составляйте, а коня вам не отдам, хоть стреляйте, — ярился Никанор.
А когда потребовали вывести из сарая и корову, сосед забежал в сарай и мигом выскочил с острозаточенными и поблескивающими на солнце вилами.
— Заколю, попробуйте только троньте Зорьку.
Потоптались чиновники по двору со щупами — искали закопанное «в припряте» зерно — и покинули его пораженцами, понимая, что неистовство коллективизации все равно сломает Никанора и ему подобных не сегодня, так завтра непременно. Когда комиссия покидала двор, Никанор им вслед закричал:
— В колхоз вступлю, но с пустыми руками!
Прошло почти полгода, и власти стали отмечать массовый забой скота. В августе-сентябре он приобрел немыслимый размах. Селяне резали коров, свиней, телят и даже лошадей. За неделю Никанор заколол двух поросят и обратился к Григорию Кравченко с просьбой «забрать жизнь у Тумана» — любимого жеребчика.
— Гриша, сам не смогу я это действо совершить. Ты с Мы-колой уж подсоби, а я потом подключусь. Ты завтра не выходной?
— Свободным я буду только послезавтра, — ответил Григорий.
— Скорей бы закончить задуманное, иначе ведь заберут до табуна, — размышлял Никанор.
Коня все-таки силой забрали в колхоз, а вот корову он успел зарезать. Николай видел, как выводили на убой Зорьку. Прослезился совсем не малость — он рыдал по-бабьи глубоко, голося и причитая.
Виновато взглянув на кормилицу, он обратил почему-то внимание на потухшие, безразличные синие, как сливы, глаза коровы…
«Наверное, она чувствовала свой неизбежный конец», — подумал Никанор и снова зарыдал…
* * *
Днепропетровск образца 1928 года встретил сельского подростка непривычным ему гомоном, грохотом трамваев, свистками паровозов и дымами заводских труб. В одной из газет он прочитал, что в городе насчитывается более ста шестидесяти трамваев и продолжается активное строительство трамвайных путей. Нашел и информацию о том, что к концу года городская электрическая чугунка перевезла почти тридцати восемь миллионов пассажиров…
