Мириам – и мальчик.
Теперь он хочет пойти к ней. Мир проснулся, и одинокий Борис стоит на крыше старого квартирного дома, одинокий и свободный, не считая воспоминаний. Он смотрит на старого альте-захена, Ибрагима, который едет внизу на телеге; его называют Властелином Ненужного Старья; и Борис удивляется тому, что старик еще не отошел в мир иной. Рядом с Ибрагимом сидит мальчик, похожий на Кранки. Терпеливая кобыла тащит телегу по дороге, и Борис глядит на них до тех пор, пока телега не скрывается из виду.
Он не знает, что делать с отцом. Он вспоминает, как держал его за руку, когда был маленький и Влад казался таким огромным, таким уверенным в себе и полным жизни. Они идут на пляж, стоит лето, в Менашии перемешались евреи, арабы и филиппинцы, мусульманки в длинных темных одеждах и дети, которые с визгом носятся по улицам в одних трусах; тель-авивские девушки, безмятежно загорающие в узеньких бикини; кто-то курит косяк, и резкое амбре струится в морском воздухе; Ибрагим, альте-захен, он тоже здесь, переходит улицу вместе с кобылой (совсем другой); спасатель на вышке выкрикивает на трех языках инструкции: «За буйки не заплывать! Чей бесхозный ребенок? Пожалуйста, подойдите к спасательной вышке срочно! Люди на лодке, плывите в направлении тель-авивской марины и держитесь в стороне от зоны плавания!» – слова тонут в гомоне, кто-то припарковал машину и врубил на всю катушку стерео, сомалийские беженцы готовят барбекю на лужайке променада, белый парень с дредами играет на гитаре; Влад ведет Бориса за руку в воду, великан, который всегда рядом, так что Борис знает, что ничего плохого никогда не случится: что бы там ни было, отец защитит его всегда.
Четыре: Властелин Ненужного Старья
Тогда в Яффе и на Центральной станции еще жили люди, прозванные альте-захен, они жили там всегда, и первым из них был Ибрагим по прозвищу Властелин Ненужного Старья.
Тогда в Яффе еще жили люди, прозванные альте-захен. Бродячие старьевщики, частью евреи, частью арабы, частью еще кто-то. Это случилось вскоре после Убийства Мессии, о котором вы точно слышали, о котором историк Элезра (между прочим, предок Мириам Элезры, которая с автоматоном Голды Меир отправилась на Марс-Каким-Он-Не-Был и изменила орбиту планеты) написал: «То было время горячности и неопределенности, время ненависти и мира, когда появление и последующая казнь мессии стали почти случайностью».
Вы наверняка приближались к нему тысячу раз. Он появляется на заднем плане – всегда на заднем плане – туристических фотографий и бесчисленных фидов. Сначала телега: плоская панель на четырех колесах древней освобожденной машины. На автомобильных кладбищах Яффы множился транспорт эры внутреннего сгорания: автомобильные башни образовали свалочный городок, в котором укрываются местные неудачники. Телегу тащат одна или две лошади, выведенные и родившиеся в городе: разномастные кобылы, серая и белая, палестинские, смешанной породы, дальние родственницы благородных арабских скакунов. Маленькие, сильные и терпеливые, они волокут повозку, переполненную сломанными вещами, ничуть не жалуясь, а по выходным, нарядившись в колокольчики и разноцветные попоны, за деньги катают малышей по приморскому променаду.
У альте-захенов, как во время оно у древних портовых грузчиков, есть лиджана, тайный совет правителей, – легион, избранный за потрепанность годами и опытом, – и самым видным членом лиджаны является как раз Ибрагим.
Кто он, Ибрагим, – и как он попал в город Яффу у голубых искристых вод Средиземного моря?
По правде говоря, никто не знает. Он был здесь всегда. Король старья былого и грядущего. Ходили слухи, что он – Иной и родня Оракула с холма; ведь Ибрагим тоже Соединен, его большой палец – золотой протез, Иной, ввитый в нод; человеческое и цифровое сознание слиты воедино. Никто не знает, как зовут Иного. Очень может быть, что оба они Ибрагимы.
Его маршрут почти неизменен. По узким проулочкам древнего Аджами, мимо каменных домов, что глядят свысока на море и бухту, прочь от новых репатриантских высоток; вниз по холму к старинной часовой башне, по улице Саламе идет он, непрерывно выкрикивая:
– Альте-захен! Альте-захен!
Горка старья на телеге растет. Отвергнутый мусор веков. Люди поджидают Ибрагима. Рваные пятнистые матрасы, столы со сломанными ножками, древние китайские напольные часы массового производства, вроде как популярные в безымянном сгинувшем десятилетии. Отвергнутые автоматоны, вьетнамские боевые куклы с давно закончившейся войны. Картины. Печатные книги, плесневеющие, рассыпающиеся страницы – словно листья. Компрессоры от гигантских холодильных установок для рыбы. Поблекшие турецкие ковры.
А один раз – ребенок.
Ибрагим нашел младенца, совершая обход. Было раннее утро, насилу рассвело. Ибрагим двигался по Саламе и свернул к Центральной.
Кварталы адаптоцвета в вышине колыхал бриз. Адаптоцвет, как сорняк, опутывает Центральную. Он разросся на задворках старого района вдоль древних заброшенных шоссе Тель-Авива, кольцуя титаническую структуру вознесшегося к небесам космопорта. Дома распускают почки, будто деревья, они цветут; вездесущий сорняк питается дождем и солнцем, зарываясь корнями в песчаную почву, ломая древний асфальт. Кварталы адаптоцвета, переменчивые, зависимые от времен года, опутывают стены, двери и окна; полуоткрытая канализация болтается на ветру, обнажаются бамбуковые трубы, квартира обрастает квартиру снаружи и врастает в нее внутри без порядка или логики, появляются подвисшие над пропастью тротуары, дома под безумными углами, лачуги и хибары с наполовину сформированными дверями, окна, похожие на глаза…
Осенью кварталы линяют, двери жухнут, окна медленно скукоживаются, трубы никнут. Дома, как листья, опадают на землю, и уличные уборщики счастливо мурлычут, заглатывая сморщенную листву бывших жилищ. В вышине обитатели кустарных сезонных трущоб ступают с опаской, пробуя настилы на прочность, вдруг те не выдержат, и нервно мигрируют по линии горизонта в иные, более свежие ответвления адаптоцвета, нежно расцветающие, окна распахнуты, как лепестки…
Металлическая и пластмассовая рухлядь на дороге внизу. Ибрагим не знал, чем эта рухлядь была раньше: вероятно, автомобили и бутылки из-под воды, из которых сделали никому не нужную скульптуру. Искусство разрасталось на Центральной так же, как дикая техника.
Младенец лежал неподалеку. Маленький сверток; Ибрагим не замечал его, пока тот не шевельнулся. Старик осторожно приблизился; бывало, что вещи на Центральной сходят с ума. Порой среди мусора попадаются змеи, еще живые боевые куклы, адаптоцветная мебель с враждебным софтом, старое оружие и боеприпасы, сотворенные юбер-юзерами виртуальные религиозные артефакты непонятной мощи…
Ибрагим подошел к свертку, тот агукнул. Старик вмерз в мостовую. Знакомый звук. Как-то раз Ибрагим наткнулся на волчонка, контрабандой привезенного из Монголии. Волчонок умер в неволе. Он издавал такие же звуки.
И все-таки Ибрагим шагнул ближе. Пригляделся.
На него смотрел ребенок. Обычный ребенок, каких видишь каждый день повсюду: в Яффе и на Центральной полным-полно детей. Только этот лежал в коробке из-под обуви.
