Пальма, почти такая же, оазис в пустыне, приближается вооруженная охрана, Мотл и прочие лежат в ожидании…
Небо озаряется вспышками, он видит ракеты, что-то врезается в землю неподалеку, фонтан песка, он слышит крики…
Боль прорывается отовсюду и сразу. Воздух заполнился будто бы мошкарой, она ползает по коже, проникает в рот, в нос, в уши, в прямую кишку, ползает внутри и снаружи, рвет его на части, больно, больно…
Мотл моргает. Он пытается противостоять, внутренние системы (тогда они еще работали) впрыскивают успокаивающее, но этого мало, недостаточно, чтобы унять наплыв…
Он корчится на песке, кричит, но звука нет. На него глядит полная луна. В воздухе – густой запах крови, воняет кишками и мочой. Ему не дадут умереть. Они всюду, они его насилуют, откладывают яйца в кровеносную систему, ползают внутри мозга…
Потом что-то меняется… минуты, или часы, или дни спустя. Он их видит. Он может видеть. Взвод, форма цвета пустыни. Он не знает, на чьей стороне был раньше, на чьей стороне он сейчас.
– У нас тут живой, – говорит один из них.
– Забираем.
Другой ухмыляется. У него в руках… это что, меч? Что-то архаичное… Клинок падает, резко, боль и чувственное восприятие прекращаются.
«Как мне объяснить все это Исобель?» – думает он. Центральная станция, наверху – звезды, серебряный клинок луны. Его руки дрожат. Он идет по Неве-Шанаану мимо шалмана Мамы Джонс, мимо нода церкви Робота, идет в сердце старого автовокзала, в заброшенные туннели, в которых давным-давно пассажиры садились в автобусы – в эпоху, когда автобусам и роботникам нужен был бензин.
Как объяснить жажду?
На Синае, во время той давнишней кампании, он дезертировал и отыскал священника. Тот был как Мотл, тоже роботник, но все-таки другой: у священника было нечто, данное ему Богом, утешение вверенной ему религии.
Священник стоял на дюне на окраине разрушенного города. Небо темнело, а священник говорил, проповедуя пустыне.
И он изрек:
– Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек.
И он изрек:
– День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет.
– Да омрачит его тьма и тень смертная, – шептал Мотл. – Да обложит его туча, да страшатся его, как палящего зноя.
Он ожидающе смотрел на священника, внутри все горело. Священник сказал:
– За то, что не затворил он дверей чрева матери моей и не сокрыл горести от очей моих.
И Мотл вторил:
– Для чего не умер я, выходя из утробы? Отчего не скончался, когда вышел из чрева?
Неотвеченный вопрос роботника, мольба Иова с дюны, Левиафан, умирающий в теплых водах Красного моря.
– Пожалуйста, – сказал Мотл. – Я страдаю.
Священник спустился с дюны. Они были одного роста, но Мотл опустился на колени, чтобы получить благословение. Открыл рот и ощутил металлические пальцы, теплые от солнца, на все еще органическом языке.
– Господь, – провозгласил священник, Мотл сомкнул уста, сглотнул, и крошечная таблетка на языке растворилась в кровотоке.
Христолёт.
Его будто застрелили в упор – и разверзлись небеса.
Центральная осталась за его спиной… На западе – море, пахшее солью и дегтем; запах возвращал наполовину исчезнувшие воспоминания. Мотл шагал по ночному рынку, вдыхая ароматы жасмина, намбаэйт гато глубокой прожарки и кебаба на гриле, однако еда его не интересовала.
Исобель могла и не понять. Она еще не умирала – и не перерождалась.
– Теперь бы лежал я и почивал; спал бы, и мне было бы покойно, – прошептал Мотл. Руки тряслись. Жажда гнала дальше. Левая нога лязгала при ходьбе. Мотл привлекал взгляды, однако люди моментально от него отворачивались. Еще один сломанный роботник, очередной попрошайка, что бродит по улицам, ища еды, или запчастей, или того и другого.
Он пришел к туннелям. Сверху – слой мусора, черное кольцо древнего огня, крошащиеся останки автобусных остановок. Вот она, решетка старой вентиляционной шахты. Мотл снял решетку и скользнул внутрь, вниз по ржавой стремянке, в туннели.
На заброшенной остановке стояли трое. Они обступили полыхавший в бочке костер, они не двигались, их серебряная кожа отражала пламя. Мотл подошел ближе; тишину подземной пещеры нарушали только его тяжелые лязгающие шаги.
– Мотл.
– Иезекииль. Самуил. Джедедайя.
Ни движения. Внизу метнулась крыса. Языки пламени плясали на безразличных стальных лицах. И вновь прошлое…
Он стоял на коленях у кромки воды. Красное море, восход. Солнечные блики на воде и теле Мотла; мир сливался в одно. Вера дается в маленьких таблетках, растворяющихся на языке: плоть Бога, которую дитя человеческое поглотило, словно каннибал. Мотл молился всю ночь, в нем жила вера… Бог, созданный и произведенный в иерусалимских лабах, всеобъемлющ, наплыв отошел, потерял значение… Бог сказал: твой промысел есть промысел Божий, ты живешь не бесцельно, ты любим, ты можешь быть орудием, но орудием нужным…
Теперь эффект христолёта проходил. Мир еще светился, но не так ярко. Осталась память о том, что Мотл нужен, что его любят, и этого должно хватить…
Песок взорвался, Мотл в полуобороте, оружие на изготовку…
Левиафан умер ночью, его исполинский труп плавает в воде, дрейфуя в сторону Акабы.
Приказ, лаконичные команды на боевом идише, Мотл встает, открывает огонь…
Чудовище, вынырнувшее из песка, – круглая голова блестит от слизи – Vermes Arenae Sinaitici Gigantes, гигантские песчаные черви Синая, – монстр пожирает Эбенезера, зубы входят в металл как в тесто, – и зарывается обратно в песок.
Тишина. Роботники рассредоточились по развалинам города, они напряжены и выжидают. Никто ничего не говорит. Длящееся присутствие Бога еще наполняет Мотла, но превыше него – страх, и еще – запахи пролитого хладагента и пороха.
Он не знал, кто первым завез гигантских песчаных червяков на Синай; ими минировали территорию для будущих конфликтов, однако они, в отличие от мин, размножались и процветали. Бедуины охотились на них и делали лекарства из их яда.
– Он здесь!
Песчаный червь взвивается перед Мотлом, на червя прыгает товарищ-роботник Исидор, сверкают лезвия, но если разрезать Sinaiticus Gigans, он не умирает, он расщепляется…
В это время сверху – они явно прятались неподалеку в ожидании – пикирует эскадрон джубджубов, красноглазых, с выпущенными когтями, они пахнут свалкой и дерьмом, их вонь мешается с тошнотным сладким смрадом песчаных червей…
