Голос чистый, ангельский, исходил от бога и проникал прямо в ее нод, в ее разум. Маленькая стрига, сказал бог, тебе нельзя здесь находиться.
– Меня убикнули.
Она и сама поняла, как вяло и неискренне это звучало. Она плыла в безбрежном космосе, лишенная тела, и бог, этот Иной, цифровой разум, странный и непознаваемый, как настоящий инопланетянин, изучал ее, читал ее, как читал бы текст, – без усилий.
Люди боятся таких, как ты, сказал Системный Бог.
Она не ответила. Она признавала, что Иной прав. Признавала мем страха перед стригами, продолжавший сам себя кросскультурный миф, который пронизывает миры людей и основан на древних образах, мифах-имаго. Порой Кармель думала, что мем создали конструкторы стриг – или, может, он появился в ответ, как мера защиты…
– Ты предполагаешь. – Голос изумлялся – если Иных можно подозревать в подобном. Они не испытывали человеческих эмоций, привязанных к телу, гормонам, физическим реакциям, эмоций, развивавшихся на протяжении тысячелетий. Иные эволюциониовали отдельно, вне телесности, в виртуалье Нерестилища. – Но ты не знаешь.
– Я не хотела…
– Нет, – согласился голос. – И все-таки ты пошла туда, куда ходить запрещено. Навредила игроку. Нанесла ущерб ГиАш.
– Пожалуйста. Пожалуйста…
– Человек… – Голос явно сомневался. – Маленькая несчастная стрига, – сказал он. – Ты голодна?
– Всегда. Всегда! Вы не знаете, откуда вам знать, откуда вам понять! – Кармель кричала в сердце этого пустого места, этого дворца виртуалья. – Голод…
– Мы починим съеденного тобой игрока, – сказал Системный Бог. Заменим память, реконструируем части сознания, которые ты взяла себе. Такие атаки уже были. Мы не всегда… о них говорим. Люди зависят от виртуалья, а мы, в свою очередь…
– Да? – Она рвалась прочь, но попытки к бегству срывались, вокруг не было ничего, даже воздуха.
– Мы зависим от них, – сказал Системный Бог; почти, как ей показалось, грустно. И вновь: – Ты голодна?
– Да! Черт подери, да… всегда.
– Тогда ешь, – сказал голос; что-то огромное и нечеловеческое, словно гигантский кит, надвинулось на нее, почти задушило, и она прильнула к резиновому телу, пахшему морской солью и водорослями, к жесткой на ощупь коже, прижалась носом к исполинскому брюху, рот наполнился слюной, клыки удлинились, погрузились в резиновую плоть, насыщаясь, не уставая насыщаться этой громадой, этой чуждой сущностью, слишком огромной и сильной, чтобы ее можно было осознать. От обилия пищи Кармель сжалась, стала задыхаться, и голос в ее голове, смеясь и удаляясь, сказал:
– Почему люди вечно сравнивают нас с китами?
Кто совершил поджог, так и не установили. Все началось с огонька, с цветной вспышки. Полицейские боты встревоженно забибикали. Пляшущие на-нахи, видимо, опьяненные пламенем, заплясали усерднее, пот струился по их пейсам и скатывался, впитываясь в белые рубашки.
Бог пылал.
Элиезер, творец, казалось, был заворожен огнем не меньше зевак. Часто ли мы рождаем бога, чтобы его убить? Жертвоприношение – древнейший человеческий обычай.
Губы Элиезера еще шевелились, но песню пожрал рев пожара.
Бог пылал.
Те, кто следил за нодальными фидами, видели, что то же происходит и внутри Разговора: сложная форма Иного начинает фрагментироваться, медленно распадается сеть, крупные ноды отсоединяются, структура превращается в множество разрозненных мелких сетей. Возможно, так же вырождается в людях память. Возможно, это простейшая из перемен: лед ведь тоже превращается в воду. Так или иначе, бог горел, распадался и еще кричал, беззвучно, рядами нулей, которые заставляли зевак вздрагивать и убегать.
– Кармель! – сказал Борис.
Мириам побежала за ним. Она боялась за девочку: как бы Борис, со всеми его добрыми намерениями, не сделал какую-нибудь глупость. Кто-то должен за ним следить.
У входа в книжную лавку стоял ее брат, Ачимвене. Борис замер.
– Ты, – сказал Ачимвене страшным голосом. Бедный Ачи, подумала Мириам. – Я велел тебе оставить ее в покое.
– Я просто… – Мириам видела: Борис разозлился тоже. Такого с ним почти и не бывало. Даже в юности он редко проявлял эмоции, особенно негативные. – Я просто пытаюсь помочь.
– Нам не нужна твоя помощь, Борис! Убирайся! Убирайся на Марс, или где ты там жил. Думаешь, раз ты прилетел с Верхних Верхов, так все теперь будут под тебя подлаживаться, будто ты какой-то, какой-то…
Но Борис без слов прошел мимо. Ачимвене беспомощно замолчал. Потом промямлил:
– Мириам…
Она не знала, что сказать. Ачимвене развернулся и вошел внутрь, и она последовала за ним.
Стройными рядами на полках – книги. Бумажные, с характерным странным запахом. Полки на полках, книги на рассыпающихся книгах. Где ее брат все это нашел? В его одержимости есть что-то нездоровое. Что-то нечистое. Печальное отражение его существования, думала она: появление вампира – лучшее, что случилось с ним в жизни.
По крайней мере, теперь он не думает о книгах.
– Ачи?
– Кармель!
Вслед за братом Мириам взобралась по узкой лесенке. Кармель лежала – отдыхала? – на узкой кровати. Окно открыто, с улицы доносится запах пожара. Борис склонился к стриге.
– Я спала, – сказала Кармель. – А теперь проснулась.
– Он всадил в тебя лошадиную дозу наркотика. – Ачимвене обвиняюще указывал на Бориса. – Я был в отъезде, в Тель-Авиве, покупал книги, я не знал…
– Ачи, я сама его попросила.
Мириам посмотрела на брата. Тот стоял рядом с Кармель, а она, присев, зевала. Белая ночнушка липла к тонкому телу. Ачимвене стиснул руки. Будто молится.
– Зачем? – спросил он.
– Потому что я хочу поправиться, Ачи! – Она подняла голову: в огромных глазах – страдание. – Я не хочу быть той, кто я есть.
– Почему?
– Я хочу… Потому что… Ачи…
– Ты хочешь быть со мной.
– Мужчины, – сказала Мириам, но с улыбкой. – Мир вращается вокруг вас, само собой.
– Кармель, – вступил Борис. – Что случилось?
– Я ушла, – ответила она. – А потом вернулась.
– Кармель…
– Хватит, – оборвал его Ачимвене. – Борис, вон отсюда.
– Послушай, сейчас…
– Борис, – перебила Мириам. Мужчины – как дети. С ними надо говорить медленно. – Пошли уже.
Она взяла его под руку. Он не сразу, но подчинился. Она заметила: когда его взяла злость, ауг стал темнее обычного. Борис позволил свести себя вниз. Наверху ее брат и Кармель все говорили, но так тихо, что понять что-либо было невозможно.
