– Сейчас же закройте. При вашей болезни сырость – это верная смерть.
– К черту! – буркнул Иван Андреевич. – Моя болезнь – это верная смерть. Хочешь чаю? Или чего покрепче?
– И чаю, и покрепче, – обиженно произнес доктор. – Раз уж я вызвался работать на вас секретарем, то и кормите меня.
– Крикни там Сашку.
Галер позвал девушку, и Крылов распорядился принести вареных яиц, колбасы, ситника и большой чайник чая.
– Хорошо, – сказал доктор, садясь за стол и выбирая перо в оловянном стакане. – Я готов начать, пока не принесли. Знаете, Иван Андреевич, ваша повесть очень увлекательна. Даже странно, что вы не написали ее сами и не отдали в печать. И еще: как я понял, ваша знаменитая басня про ларчик – она про ту самую шкатулку?
– Ну да, – угрюмо ответил Крылов. – На чем мы остановились?
– Вы собирались ехать к какому-то старцу, который должен был помочь.
– Правильно. Однако было еще кое-что утром. До того, как мы поехали. Мне тогда показалось, что это мелочь, но потом… Деталь оказалась слишком важной.
Москва. 1794 г.
Крылов проснулся оттого, что камердинер Гришка осторожно тряс его за плечо.
– Барин! Барин! Вставай!
– Пошел вон.
– Вставай, барин, я уже и чайничек поставил – умываться. И завтрак заказал. И письмишко принес.
Иван Андреевич сел на кровати.
– Какое такое письмишко? От кого?
– Не знаю, барин.
Крылов протер глаза кулаками, глянул на Гришку и невольно хохотнул. На носу у этой обезьянки красовались круглые очки.
– Это что?
Гришка поморгал недоуменно.
– Что, барин?
– Очки!
– А! Глазами стал слабоват. Вот Платон Александрович от щедрот своих выдал мне. Вдаль-то я глядеть хорош, а вот сблизи – так буковки расплываются.
Гришка дернул плечами, стеснительно улыбаясь. Он действительно походил на мартышку, которая вдруг для важности решила надеть очки! «Мартышка к старости слаба глазами стала…» – вдруг сложилось в голове Ивана Андреевича.
– Так что за письмо?
– Нонче вечерком приметил я, – начал Гришка, – что кучер ваш, Афанасий, читает какое-то письмишко. Прочитал – и спрятал.
– Может, это то, что он от тетки получил, еще когда мы выезжали из Петербурга? – предположил Иван Андреевич, вспомнив историю в кабаке.
– Это мне неизвестно, барин, – ответил Гришка. – Да только теткой тут и не пахнет. Вот, взял я то письмо…
– Украл, что ли? А как Афанасий обнаружит пропажу?
Гришка снял очки, аккуратно сложил их, перемотал платком и спрятал в карман.
– Не обнаружит. Я копию снял, а само письмишко обратно положил.
– Так-так, – удивился Крылов находчивости зубовского соглядатая. – Дай и мне прочитать.
Гришка вынул из кармана бумагу и подал ее Крылову. Тот развернул лист и прочел:
«В Москве тебя найдет известная персона и скажет условные слова. Этой персоне ты подчинись и делай все, что она скажет». Ни подписи, ни числа не было.
– Ну! – сказал Крылов. – Тут и гадать нечего – это про Агату Карловну. Они с Афанасием знакомы и по одному ведомству проходят.
– Вот-вот, – кивнул камердинер. – Знакомы, барин.
– И что?
– А ежели они знакомы, то зачем ей говорить условные слова?
– Не знаю, – сердито буркнул Крылов. – Может, так у вас, у шпионов, заведено? Это ты мне скажи – заведено или нет? На, возьми бумагу и сожги. Я ее прочитал.
Он подумал немного:
– Но ты Агате про это письмо не говори. Она либо сама все знает, либо… Либо не важно.
Гришка только успел спрятать бумагу в карман, как в дверь постучали, и тут же без приглашения в комнату ворвалась Агата Карловна – в прелестном платье цвета Caca-Dophine
[1] с алыми маками по подолу и блондами на воротнике и рукавах. На волосах ее чудом держалась небольшая шляпка с чучелками снегирей и веточкой рябины.
– А! – сказала она, распространяя нежный запах розовых духов. – Вы все еще в постели, мой друг!
– Когда это мы с вами подружились? – просипел Крылов, соскальзывая на подушки и натягивая одеяло до подбородка.
– Скорее вставайте, совершайте туалет и зовите меня к завтраку. Погода чудесная – вышло солнце, и тучи унеслись прочь. Я чувствую, что нас ждет впереди увлекательное приключение!
Петербург. 1844 г.
Крылов закашлялся. Доктор Галер вскочил, утопив перо в чернильнице, выхватил из своей сумки склянку и плеснул в стакан Ивана Андреевича немного темно-коричневой жижи.
– Это сироп лакрицы. Выпейте.
Иван Андреевич схватил стакан своими распухшими пальцами и, давясь кашлем, выпил лекарство. Немного отдышавшись, он вытер рукавом халата свои толстые неулыбчивые губы.
– Я поставлю эту бутыль с сиропом на вашем столе, – сказал доктор. – Если начнете задыхаться от кашля, пейте глоток или два. Если выпьете больше – ничего страшного, просто лекарство кончится скорее, чем могло бы.
– Садись обратно, – с трудом, через одышку приказал Крылов. – Дальше будет очень важный рассказ, без которого будет трудно понять весь смысл моей повести. Итак. Мне не давал покоя герб, который я увидел в доме Ельгиных. Да и сама фамилия звучала не по-русски, не зря бывший «мортус» переиначил ее в Ёлкиных. И я решил отправиться к старику Псалтырину. Он был старый москвич, ученый человек из древнего боярского рода. Предки Псалтырина происходили из тверских бояр, переехавших в Москву сразу после разгрома Иваном Третьим. Осталось у него только два села в Тверской губернии да каменный дом с садом в Замоскворечье, за царскими Садовыми слободами. Мы переехали Москва-реку по Каменному мосту и углубились в эти сады, разбитые без всякого плана и перемежаемые огородами жителей Замоскворечья.
– Мы уже покинули город? – спросила Агата Карловна, с любопытством оглядывая из брички этот мирный пейзанский край.
– Отнюдь, – ответил я ей. – Это тоже Москва. Там, за рекой, – махнул я в сторону башен Кремля, – жители презрительно называют его Новой Москвой и городом не считают. Впрочем, если мы минуем сады, то вновь увидим дома. Государыня вообще не считает Москву за единый город, как Петербург. Она говорит, что это – десятки городов, слившиеся в один.
– Скорее – десятки деревень, – заметила Агата Карловна.
– Да, – сказал я. – Вы, столичные жители – снобы.
– А разве вы сами не из Петербурга?
– Я родился в Твери, как и Порфирий Петрович, к которому мы едем. У него богатейшая в Москве библиотека. Особенно по части истории дворянских родов. Собиралась еще его предками. Когда они переехали в Москву, местное дворянство не захотело признавать их местнические книги и всячески затирало Псалтыриных по службе. Вот они и пытались доказать свою значимость.
