Тут вмешалась Агата.
– Чей это экипаж? – спросила она, указывая в сторону церкви.
– Знамо чей, Парашкин!
Крылов и Агата недоуменно переглянулись.
– Чей? – переспросил Иван Андреевич.
– Да Парашкин же! – раздраженно ответил мужик. – Жемчуговой!
Наконец Крылов понял, о ком толкует этот Микита. Он повернулся к Агате Карловне:
– Я знаю, кто это. Можем поговорить с ней.
Он снова обратился к мужику:
– А где она сейчас?
Микита пожал плечами:
– А бес ее знает, шалаву! Может, в доме, а может, в беседку пошла. Приехал с ней тут один хлыщ городской. Может, они в беседке. Я почем знаю? Может, они и не хотят, чтобы вы туда шли.
– Это наше дело, – перебил его Крылов. – Показывай, где беседка?
Мужик кивнул в сторону кедровой рощи:
– Тама.
Петербург. 1844 г.
Крылов замолчал, погрузившись в воспоминания. Доктор Галер подошел к окну и выглянул наружу – но темнеть еще даже не начало, и черная карета не заняла своего места напротив квартиры умирающего.
– Говорят, Жемчугова была необыкновенно хороша, – сказал Галер неожиданно мягко. – Вы были знакомы с ней?
– Что? – переспросил Крылов. – А… до того – нет.
– Знаете, Иван Андреевич, – продолжил Галер, не отходя от окна и не оборачиваясь к Крылову, как будто чувствовал неловкость от того, что собирался сказать. – Говорят, что актрисы…
– Ну? – буркнул Крылов.
Галер окончательно смутился.
– Это я так… пустое, – сказал он и прошел к столу.
Крылов долго смотрел на него из-под полуопущенных век, будто обдумывая что-то.
– Плевать, – сказал он. – И так времени мало. Пиши дальше. Жемчугову я нашел в беседке…
Он вдруг снова замолчал. Галер оторвался от бумаги и посмотрел на Крылова.
– Как просто сказать: «Нашел в беседке», – продолжил Иван Андреевич медленно. – В беседке. Это как в пьесе – драматург просто пишет: «Сцена в беседке». Ему больше ничего не надо придумывать – художник нарисует потом декорацию, а актеры прочтут диалог. Я никогда не описывал природу. В прошлом веке это было не принято – что природа! Главное – человек! Существовал только человек, и он был в центре всего. Не важно, какой – герой или мерзавец, шут или король, главным был он – его поза, его облик, его речи и поведение, его привычки и страсти. Мы рисовали портреты, не заботясь о том, что было снаружи, как, впрочем, равно не заботясь о том, что было внутри. И при этом мы были совершенно уверены, что познали новый литературный язык – язык как искусство, язык как архитектуру – вычурную, сверкающую форму, идеал. Нет, конечно, был Ломоносов со своей одой «Утреннее размышление», но его описания – как золотая рама для батального полотна. И тут появился Саша Пушкин – появился поздно, когда уже все эти болванчики и петиметры прошлого столетия сгинули в пожаре войны. И Саша показывает нам, что весь наш идеально отточенный язык – просто тьфу! Скисшее от времени пирожное, которое завалялось за стаканами в буфете. Он вдруг начал писать не как архитектор, а как художник – он ввел в литературу пейзаж. Погоду. Снег, дождь, ветер! И человек вдруг перестал быть центром нашей литературы, доктор. Вы понимаете, что он сделал? Он превратил Человека в муравья, который ползет по снежному полю, сопротивляясь ветру. И этот муравей – в нижнем правом углу картины, причем нарисован так мелко, что без лупы его и не углядишь. А над ним бушуют страшные черные ветры…
Крылов снова замолчал.
– Ты это записал? – спросил Иван Андреевич доктора.
Галер спохватился:
– Нет. Простите, я заслушался.
– И не надо! Это к делу не относится. Пушкин был гений. Мы все не сделали и сотой доли того, что сделал для русской литературы Пушкин. Мы все не имели права даже ходить по одной земле с ним. Я до сих пор удивляюсь, как я с моим ничтожным сатирическим талантом запросто общался с Сашей, и он принимал это совершенно спокойно и даже уважительно относился ко мне. Как! Как я мог запросто разговаривать с Пушкиным, при этом даже считая, что в этом нет ничего удивительного, что это не он мне, а я ему делаю одолжение. Как меня не тошнило от той высоты, на которую Саша поднимал всех просто самим фактом своего существования. Пушкин был солнцем, и он же был убийцей всего, что мы писали в прошлом веке. Он уничтожил и нас, и нашу писанину. И теперь я не могу просто сказать – «я нашел ее в беседке». Я должен, черт тебя побери, добавить про высокие старые клены, про алые и желтые листья, про запах сырой умирающей земли… А я этого не умею. Я, дьявол, баснописец. Так что просто запиши: я нашел ее в беседке. И не одну.
Москва. Останкино. 1794 г.
Агата Карловна схватила Крылова за мокрый рукав пальто.
– Давайте подслушаем, – прошептала она. – Встанем за деревьями, и они нас не увидят. К тому же здесь вроде не так льет.
Иван Андреевич остановился.
– Кого не увидят?
– С ней мужчина. Вы его знаете?
Крылов пожал плечами:
– Он стоит спиной.
– Все равно подождем, – настаивала Агата Карловна шепотом. – Вдруг у них любовное объяснение, а вы собираетесь вламываться как слон.
– Ну, тогда… А если они нас заметят?
Девушка пожала плечами.
Но беседующие их не замечали. Иван Андреевич видел Жемчугову лишь раз, в театре в «Самнитских браках», где она представляла Элиану и была чудесно хороша в изящных средневековых латах. Теперь же Параша сидела на скамейке, полускрытая перилами, но Крылов хорошо видел ее профиль – длинная шея, изящное тонкое лицо и огромные выразительные глаза. Он глубоко вздохнул и прислушался к разговору.
– Здесь так тихо, – сказала Жемчугова. – Так тихо, что теперь я чувствую, как устала…
Ее собеседник, человек невысокий, с подвижным некрасивым лицом, слишком явно выражавшим сострадание, поднял руку, будто хотел положить ее на плечо женщины утешительным жестом. Но потом неловко опустил ее на мокрые перила.
– Там я все время на виду, – продолжала актриса. – Люди шляются по всей усадьбе, как будто по своему двору. И они смотрят такими гнилыми взглядами… И кричат мне гадости.
Ее собеседник с досадой хлопнул по перилам.
– Скоты! – сказал он с чувством. – Николай Петрович должен был бы оградить тебя от посторонних!
– Что ты. Я не говорю об этом Николаю.
– Ерунда! – перебил ее собеседник.
– Я готова хоть всю жизнь выступать перед публикой, – сказала Параша. – Но только на сцене, а не в обычной жизни. Тут публика мне совсем не нужна.
– Ну, – воскликнул мужчина, – приободрись. Это не Кусково. Живи минутой, дорогая.
