Федор Никитич еле заметно кивнул и пошел дальше, вдоль облупленных почти черных фасадов, стоявших сплошной стеной по обе стороны узкого проспекта. Свернув в арку, он прошел три глухих двора, подныривая под развешенное всюду застиранное белье, открыл дверь парадного и поднялся на второй этаж по темной лестнице, где чужаки могли передвигаться только на ощупь. Оказавшись перед старой коричневой дверью, Галер достал из жилетного кармана ключ и отпер.
– Лиза, – крикнул он. – Я вернулся.
Он знал, что она не станет тратить сил на ответ. Будет просто лежать и ждать, когда он войдет. Потом вытащит из-под одеяла тонкую руку и протянет. Тогда надо быстро подойти и взять ее руку, пока сестра не уронила ее на одеяло от сильного напряжения.
– У меня есть новости. Хорошие, – продолжал доктор, ставя свою сумку на пол и скидывая галоши.
Из комнаты послышался тихий кашель. Слава Богу, жива! Конечно, кашель был симптомом ее ужасного недуга. Но при этом доктор Галер всегда боялся, что однажды не услышит его.
Федор Никитич раскрыл сумку, достал четвертинку хлеба, купленную по дороге, и кулек с полуфунтом изюма.
– Послушай, что я тебе расскажу, – произнес он, входя в маленькую холодную комнату.
2. Опасный беглец
Тироль. Крепость Эренборг. 1717 г.
За решеткой окна, вдали, виднелись только заснеженные горы. Всклокоченный молодой человек с мрачным длинным лицом стоял, заложив руки за спину, и глядел на вершины. Потом перевел взгляд вниз, на зубцы крепостной стены. Солдат в длинной овчинной шубе шаркал метлой, очищая боевой ход.
– Накинь что-нибудь, Алеша, – послышался женский голос за спиной, – застудишься.
Царевич обернулся и молча посмотрел на кровать, где под двумя толстыми одеялами лежала женщина. Ее голова была закутана теплым платком. Он ничего не ответил и снова обратился к виду гор вдалеке.
– Дует от окна-то, – продолжила женщина. – Хоть бы завесить его, что ли? Сыро тут, в замке. Даже камин не греет.
Царевич едва заметно кивнул. Действительно, в Эренборге было холодно. Еду подавали дрянную, вино кислое, две кухарки, выделенные беглецам генералом Ростом – грубые солдатки, – толком не умели приготовить ничего, кроме простонародного рагу. Решетки на окнах двух его комнат окончательно довершали образ тюрьмы.
Тюрьма! Он знал, что солдатам приказано ни в коем случае не выпускать его за ворота – впрочем, куда идти? Эренборг стоял в Тирольских горах, подальше от селений. Как все перепуталось! Он рвался из России, чтобы жить новой, привольной жизнью, а вместо этого угодил в настоящую тюрьму – причем по собственной воле.
Алексей Петрович подошел к длинному столу, крытому вишневой скатертью, поднял кувшин и налил себе полный бокал красного вина. Потом снова посмотрел на женщину. Она исхудала лицом, но все равно оставалась прекрасна – просто пухлые большие губы покрылись морщинками, а немного раскосые глаза потухли. Наверное, и роскошные русые волосы под платком свалялись… И все равно – желанна!
Царевич залпом выпил вино и закрыл глаза, чтобы почувствовать, как оно теплой волной разливается внутри. Но вместо этого только тихо отрыгнул и поморщился.
– Я устал ждать, – сказал царевич. – Это невыносимо.
– Даст Бог, весной станет полегче, Алеша, – пробормотала женщина с кровати. – Птички запоют, травка зазеленеет. Будем гулять… втроем.
Он сел на край кровати и погладил ее через одеяла по еще не округлившемуся животу.
– Фрося, – сказал царевич. – Мамочка.
Ефросинья закрыла глаза. Она устала. И не хотела рожать в этом проклятом замке – она поняла это сразу, как только увидела серые стены и высокую башню, увенчанную деревянной крышей.
Когда почтовая карета на полозьях наконец остановилась, Алеша первый толкнул дверь и выскочил наружу. Шел снег. От лошадей поднимался терпкий пар. Первое, что увидел царевич – строй имперских солдат и пожилого коротконогого генерала, глаз которого был закрыт серой повязкой. Генерал стоял с непокрытой головой. Треуголку он держал в руке.
– Ваше… – генерал замялся. Приезд особы, которую тут ждали уже вторую неделю, был совершенно секретным – из Вены пришло подробное письмо, где по пунктам описывались все меры предосторожности содержания опасного беглеца. Но там совершенно не упоминалось, как следует к нему обращаться.
– Прошу прощения, экселенц, – нашелся наконец генерал. – Иоахим Рост к вашим услугам.
Из кареты вылез слуга Яков и помог выбраться Ефросинье.
– Батюшки! – сказала молодая женщина, обводя взглядом стены Эренборга. – Святые угодники!
Генерал повернулся к строю своих солдат.
– Корних. Шпрингер. И вы двое – живо берите вещи и несите в комнаты.
Яков вынес из кареты сундук, который не дал служивым, а понес сам.
Алексей стоял, не говоря ни слова, мрачно оглядывая солдат и ворота. Потом кивнул генералу Росту. Тот снова растерялся, не понимая, что значит этот кивок – приветствие или готовность последовать в отведенные ему покои. Царевич закатил свои большие выпуклые глаза и указал на ворота.
– Идем. Идем, генерал. Холодно же, – сказал он нетерпеливо.
Проходя мимо солдат, Фрося, не поднимая глаз, чувствовала, как они ее рассматривают. И хотя фигуру скрывала просторная соболья шуба, казалось, солдатские взгляды проникают сквозь нее, ищут теплого женского тела и мнут потяжелевшие груди. Фрося ускорила шаг, вцепилась в рукав Алеши и чуть не пробежала под сводом ворот. Только в последний момент Фрося вдруг запнулась и оглянулась назад – туда, где оставался мир. Впрочем, свободы не было и там.
Дверь загремела и открылась. Это пришел Яков, неся в охапке дрова. Он с грохотом свалил их в ящик сбоку, бросил два полена в камин и пошебуршил угли кочергой.
– Отдал письма? – спросил царевич.
– Отдал, ваше высочество.
– Иди, скоро позову.
Алексей подождал, пока за Яковом закроется дверь, потом подошел к столу и снова налил себе вина.
– Бесполезно, – сказал он. – Рост все равно отправляет их в Вену. А потом?
Он снова выпил, подождал, поставил толстостенный бокал на скатерть.
– Откуда мне знать, доходят ли они вообще.
Ефросинья молча наблюдала за ним. Она боялась, что Лешенька сейчас взорвется. Так уже бывало – он все мрачнел, наливался тоской и злобой, как грозовая туча водой, а потом вдруг бледнел, губы начинали дрожать, голос срывался на крик… в этот момент надо было прятаться – куда угодно, хоть под стол залезать. Говорили, батюшка его, Петр Алексеевич, в гневе был неистов, грозен. Сынок его, Алексей Петрович, в гневе был как базарная баба – криклив и безумен.
Фрося натянула одеяла повыше – так, что теперь видны были только ее глаза. Может, и пожалеет ее, брюхатую, не станет срываться, как тогда, перед отъездом, когда весь аж измаялся от страха.
