– А кстати, где она?
– Ишь ты! – всплеснула руками Сидориха. – Наконец-то про родну дитятю вспомнила! А чо так рано? Ты бы ишшо об ней на отъезд в город свой поганый спросила! Кукушка ты похотливая, а не мать!
– Иди ты в… свой тепляк! – заорала Маруська. – Вари своё пойло! Морали меня учить будешь! А сама полдеревни, если не всю уже споила!
– Выпивают мужики, – неожиданно спокойно сказала Сидориха. – Приходят. Но отравой не торгую. А копеечка… На Машку и уходит. С тебя-то какой прок? Ты у нас теперича наскрозь городска – тока жеребцов меняшь. А как ишшо и дурну болезнь подхватишь… Настой-то мой выпила али в помои вылила? Мончишь?
– Да пила я, пила…
– Врёшь ты всё, Маруська! Как была слаба на передок – так и продолжаш в любови свои играть. Совсем с ума скружала! Ох, доиграисси… Возвертайся, доча, домой! – уже жалобно проговорила Сидориха. – Сколь мне осталось… Машку пожалей. Аль тоже ей планиду таку расписала?
– Да что ты из меня слезу давишь! – разозлилась Маруська. – Школу закончит – к себе в город заберу…
– Куды?! Аль у тебя там палаты боярски?
– Да у меня комната в общежитии, двенадцать квадратов!
– О кака охабазина! – покачала головой мать. – Это што ж, тры на чатыре метра перемножить? Но… И трети нашей избы не получатца! И, стало быть, ты там со своим Толиком сопите-стонете, а рядом – девчушечка моло́да будет! Штобы твому Толику сподручнее было – из одной вынул, в другу вставил! Завидну судьбу ты Машке уготовила!
– Совсем ты, старая, из ума выжила!
– Я, конешно, выжила… Как не скружать, кады все моло́ки промы́тила… Осталося только боты подвязать… – вздохнула Сидориха. – Тока никады подола не распускала! А ты в кого така? О-хо-хо… Мало, ох, мало я по вонькому распадку проежжала! – Потыкала указательным пальцем в сторону дочери.
Со скрипучим стоном распахнулась входная дверь, запуская в избу внучку.
– О, дочура! Привет, Машка! – свесила ноги с кровати Маруська. – Как ты тут? В школе как?
– Ладноть, поговорите тута, а я до колка прогуляюся, – сказала Сидориха. – Шо-та в энтом годе весна припозднилась, берёза почкой не сильно набухат… Да и ургуля не особливо видать… А мне позарез и ургульков и почек надобно…
Она накинула платок, потянула с вешалки свою изрядно потёртую кацавейку и, вздыхая, подалась из избы.
– Каво попёрлась на ночь глядя! – пожала плечами Маруська и оглядела дочь. – Да… Курточка-то у тебя… – Помолчала немного, глядя, как дочь раздевается-разувается, потом с сомнением выговорила: – А я тебе обновку привезла. Тока вот… Вытащи-ка – там, в сумке…
Младшая Емельянова сноровисто зашуршала мамкиной хозяйственной сумкой, и на свет появилось демисезонное девичье пальто нежного сиреневого цвета. Расплываясь радостной улыбкой, Машка тут же вдела руки в рукава… Пальто оказалось малым. И рукава разве что локти прикрыли, и хлястик на спинке чуть ли не под лопатки уехал.
Машка еле высвободилась из обновки. По щекам покатились слёзы.
– Ну что ты, дочура! – засмеялась Маруська. – Брось! В город возвертаюсь – обменяю. Ишь, как ты вымахала! А мордочкой-то, мордочкой – краля записная! Утрись-ка! И ставь-ка, дочура, самовар. Почаёвничаем… Я тебе и шоколаду привезла!..
– Ну, как вы тут? – разомлев от горячего чаю, опять воспросила Маруська дочь. – Бабка-то наша всё зельи свои варит?
– Варит! – Наконец-то появилась на лице младшей Емельяновой слабая улыбка. Машка прикончила уже вторую объёмистую чашку чаю, нажевалась колбасы с хлебом и с удовольствием хрустела второй половинкой стограммовки «Алёнки», бережно разглаживая на столе обёртку от шоколадки. – К ней даже Анжелка сегодня прибегала – приворотного зелья для своей подруги в городе выспрашивала…
– Фельдшерица? Зелья?! – изумилась Маруська.
– Но…
– Для подруги в городе?
– Так сказала.
Маруська шумно задышала, выворачивая крылья носа чуть ли не наизнанку, с минуту помолчала.
– А этот ваш учитель из города? Обсвоился на селе-то?
– Ты про кого? – спросила Машка, наливая третью чашку, и потянула из пакета очередной пряник. – У нас же их к новому учебному году двое приехали. Александр Сергеевич и Сергей Александрович.
– Да? – вроде бы как удивилась Маруська. – А я уж и не помню…
– Как же ты вспомнишь! С сентября глаз не казала! Мы с баушкой тебя хотя бы на Новый год ждали… – с обидой сказала дочь.
– Не получилось, Машка… Круговерть городская – та ещё круговерть!.. Так и что учителя-то эти?
– Да ничего, – с недоумением ответила дочь. – Трудовик с пацанами занимается, а у нас заместо труда в мастерской – домоводство. Валентина Семёновна ведёт. Вот недавно передники кроили и шили… А ещё… – снова чуть улыбнулась Машка, – у трудовика с Клавкой-вожатой така любовь!..
– А второй? – нетерпеливо перебила Маруська.
– У классного нашего? Тоже! Танька из Кашулана! Фи! – презрительно вздёрнула плечики дочь. – Наш Шишкин-Пушкин и эта… Да там смотреть не на что! И чего он в ней нашёл? Не уродина, конешно, но и не краля записная. Тут у нас артисты из города приезжали, на колхозный праздник… Жалко тебя не было – такой праздник был! На мотоциклах гонки были, концертов – целых два! – в ДэКа. Но особливо, конешно, ансамбль городской! – Машка мечтательно закатила глаза. – Такие ребята там… Даже Танька председательская на одного запала!..
– Чего ты с учителя-то на артистов перескочила?
– А-а-а… Так вот я и говорю. Наш Шишкин-Пушкин, оказывается, всех этих городских артистов знает! А с певичкой ихней и вовсе под ручку ходил! Ты представляешь, мам, вылитая София Ротару!
– И что же? – ревниво спросила Маруська.
– А ничего! – торжествующе стукнула по столу очередным пряником Емельянова-младшая. – С чем приехала, с тем и уехала! И Анжелка наша уж как вокруг него увивается – зачастила в школу! – а без толку! – злорадно проговорила Машка. – Но вот эта Танька кашуланская…
– Для городской подруги, говоришь, Анжелка зелье клянчила? – в раздумье переспросила Маруська.
– Но… – равнодушно кивнула дочь, любуясь картинкой на шоколадной обёртке.
«Да уж кака там подруга… – подумала Маруська… – Подруга… Конь и подпруга… Ну, Анжелка, погоди…»
2
А Шишкин-младший в это время как раз гостил в Кашулане. В сгущающихся сумерках он тоже чаёвничал. С баушкой Евпраксиньей.
Евпраксинья Степановна, сухонькая восьмидесятилетняя, но бойкая и разговорчивая старушка, в сам-деле приходится Танечке Михайловой бабушкой. Вообще, как выяснилось, семья у Танечки интересная. Мать Танечки, Надежду Петровну, баушка Евпраксинья через год после свадьбы народила, потом Надюхе родители трёх братьев преподнесли. А у самой Надежды Петровны поначалу только мужички рождались – Танечкины старшие братья: в тридцать восьмом – Иван, в сорок втором – Василий, в сорок четвёртом – Николай. А Танюшка – последыш. Мама Надя её уже в тридцать пять родила – и не чаяла, что доча получится.
