И Шишкин-младший не стал загонять подстрочник перевода «Женщины в чёрном» в соответствующий стихотворный размер. Соорудил свой собственный «шедевр», как это сплошь и рядом практикуется на советской эстраде даже такими акулами, как «Поющие гитары», «Весёлые ребята», «Голубые гитары», «Поющие сердца» и др. – с их «толстыми карлсонами», «синими инеями», «сумерками», «велосипедистами» и прочими шлягерами. Иностранщину загнивающего Запада худсоветы не любят, а так – безобидно всё. Да если ещё подпереть оные поделки, например, звонкими песнями про БАМ, то и вовсе репертуарчик – само то!
Вот и у Александра получилось нечто глубокомысленное, местами даже с философским привкусом:
Однажды на рассвете
летел усталый ветер
и путника он встретил
на берегу морском.
– Скажи, куда идёшь ты?
Скажи, зачем живёшь ты?
И почему оставил
давным-давно свой дом?
А путник сел устало:
– Я повидал немало,
но так и не узнала
душа моя нигде:
в чём радость и удача
и что такое значит
любовь на этом свете,
подобная звезде.
Вздохнул притихший ветер:
– И я искал на свете,
но до сих пор не встретил
любовь и красоту.
Придумали их люди,
мечтавшие о чуде,
мечтавшие, что солнце
рассеет темноту.
Нас даль надеждой манит,
но призрак вновь обманет,
и новый день настанет,
такой же, как все дни.
Любовь полнится фальшью,
и каждый знает: дальше
зовут нас не надежды,
а миражей огни.
Идём мы по карнизу.
Мы – пленники капризов.
И не друзьям – подлизам
мы верим, как себе.
Нас продадут и купят,
пригреют и отлупят,
а мы ещё «спасибо»
спешим сказать судьбе…
Однажды на рассвете
летел усталый ветер…
Как путника он встретил,
я рассказал тебе…
Отзвенели струны. А что было дальше – деликатно умолчим. Дело молодое, жаркое…
2
Газетчик Славик не заставил долго ждать. И недели не прошло, позвонил:
– Старик! Отправил тебе, как бы, бандерольку. Подсобрал тут, что, как бы, сгрудилось. В основном, как бы, стихи, ну и проза всякая, даже, как бы, пара романов имеется. Давай, дерзай! Да, насчёт названия рубрики. А вот если, как бы, «В гостях у Пегаса»?
Александр сморщился. Бедную крылатую лошадь по каким только конюшням ни таскали, кто только и куда её ни запрягал!.. Да хрен с ним! В конце концов, это редакционное дело…
– Пойдёт! – осчастливил он Славика. – Если вы будете давать в газете мои обзоры без моей подписи.
– А почо так? – удивился Славик.
– Ну я же не Пегас.
– Ну, давай тебе, как бы, псевдоним придумаем. В прессе это – дело обычное. Я вон иногда под тремя-четырьмя в одном номере, как бы, выступаю. Самый простой псевдоним – это обычно имя, а отчество, как бы, в фамилию превращаешь. Александр, как бы, Сергеев. Можно и что-нибудь, как бы, нешаблонное…
– «Вал. Индустриальный»! – тут же бухнул Шишкин.
– Вал… Какой?
– Ладно, проехали. Давай остановимся на незамысловатом, но не столь очевидном. Допустим… – Александр подумал о Танюшке, о связавшем их Татьянином дне. Тут же почему-то на ум пришло имя Максим, а может, не имя, а пулемёт – графоманов расстреливать. – Максим Татьяничев. Пойдёт?
– Максим Татьяничев… А что… Как бы, красиво! Нехай будет Максим Татьяничев. Замётано, старик!
Через пару дней Александру позвонили с почты – бандероль из «районки» подошла. К этому времени Шишкин-Пушкин уже пережил «поэтическую славу» в связи с получением чмаровскими подписчиками «восьмимартовского» номера газеты: в школе девчонки и учительши загадочно улыбались, в учительской на столе, вроде бы случайно, валялся злополучный номер… Спасибо всем уже за то, что никто не ахал и не охал. Но Клавочке Александр, сделав зверские глаза, исподтишка погрозил кулаком.
На почте Наталья Кочергина, которая в декабре тоже была делегирована на комсомольскую конференцию и, естественно, наблюдала, как Александр и Танюшка всю дорогу до райцентра мило ворковали, да и в зале больше были заняты друг другом, так вот она, выдавая бандероль, понимающе улыбнулась:
– Ах, Александр Сергеевич… Вот как же вы умеете нежное чувство передать… Наверное, в институте этому нельзя научиться, это чувствовать надо… А это вам из редакции, небось письма с откликами на ваши стихи?
«Ага, – подмывало кивнуть, – дальше вообще мешками пойдут, из самых дальних гаваней Союза, прочих городов и весей! А потом и остальное прогрессивное человечество, вплоть до негров преклонных годов… Ну и Нобелевский комитет не замедлит откликнуться…»
Вскрыл дома увесистый пакет. Да уж… Славик постарался от души: ворох листов и листиков, исписанных от руки и отпечатанных на машинке, с пришпиленными к ним конвертами, впечатлял
[5].
Александр покачал головой и принялся раскладывать рукописи пока на две стопки: стихи и проза.
Первая стопка росла как на дрожжах. Вторая выглядела скромнее, но тоже пухла. Склонность к педантизму подвигла Шишкина-младшего переложить содержимое стопок по алфавиту, исходя из фамилий авторов.
Читать сначала взялся поэтические творения.
Первый же доморощенный поэт, десятиклассница-горожанка, заставила Александра почесать темечко. Девушка прислала в редакцию (Шишкин-младший даже предположил, что автор свои творения разослала в районные газеты и другие печатные органы циркулярно) несколько своих стихотворений. В одном убеждала читателей не обманываться миражами, потому как любой мираж – это всего лишь «виденье, яркий миг» и кроме «забвенья сладкого» ничего он не даёт. «Не найдёшь поддержки в нём», лишь «будешь плакать и кричать». Во втором «стихе» сообщалось, что ночью «Луны прекрасное свеченье, и тихий шелест мягких снов повергнет мир в своё забвенье, и окунёт в ночной покров», вследствие чего «мы упадём в ночи низины и сном обманчивым уснём», потому как «мы гости тут в духовной лире, до утреннего здесь конца». В третьем творении некоему альпинисту предлагалось на гору «взойти, увидеть мир кругом, пожать победе руку, понять, что в мире ты другом. И видеть ту округу, округу гор, округу скал, гору в обличье друга. И вдруг понять, что ты искал, искал себе подругу. Подруга – это ведь гора…»
«Вот так вот, – подумал Шишкин. – Не зря же Высоцкий поёт: «Лучше гор могут быть только горы, на которых никто не бывал». Нецелованные, так сказать, горы-подружки…» – «Гнусный циник ты! – оборвал его внутренний голос. – Иди ты лучше, как приглашает тебя девушка, погости в духовной лире, если получится, конечно…»
Но Шишкин и так засунул свою скабрезность куда подальше, так как следующее стихотворение десятиклассницы было посвящено Дню Победы, по глубокому убеждению Александра, главному празднику всех советских людей. Поэтому даже корявые строки он приготовился воспринять с максимальным пониманием. Строк оказалось всего двенадцать.
