И вот началась война 1812 года. Напор французов, отступление русских. Коммуникации врага на пол-России. Битва на Бородинском поле 7 сентября. Сдача Москвы. Пожарище, в котором сгорели тысячи старинных книг. «Повесть временных лет» и «Слово о полку Игореве» в том числе. Затем зима, партизанская война, голод и холод. Говорил ведь еще в 1811 году Александр Первый французскому послу Арману Коленкуру: «За нас – необъятные пространства! Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будут воевать наш климат, наша русская зима!» Так и вышло: искусали казаки и партизаны до полусмерти обмороженного, изголодавшегося француза и выставили вон.
В Санкт-Петербурге от разбитого сердца потихоньку угасал Петр Петрович Дубровский. Теперь ему и здоровье не позволяло толком поднять голову и стечения обстоятельств. Как известно, 3 мая 1812 года Михаил Михайлович Сперанский получил внезапную отставку. Это был как нож гильотины, срезающий голову приговоренному. Никто так и не узнал о содержании последней беседы между царем и его первым фаворитом. Но, как говорят очевидцы, и не кто-нибудь, а Михаил Кутузов, Сперанский вышел от императора бледнее смерти и стал укладывать в портфель вместо документов шляпу. Затем упал на стул, и его повело. Кутузов быстро налил ему воды. Вслед вышел царь, сказал: «Еще раз прощайте, Михаил Михайлович» – и удалился. А дома Сперанского уже дожидался министр полиции Балашов, который лично передал бывшему государственному секретарю приказ покинуть столицу. Вот это была опала! Но за что так жестко?.. И должен был бы статс-секретарь государственного секретаря тоже уйти в тень, и навечно, да не тут-то было! На должность госсекретаря Александр Первый назначил Александра Семеновича Шишкова, военного и деятеля культуры, большого патриота, правда, убежденного крепостника. Назначил и взял его с собой на войну с Наполеоном. А исполняющим обязанности стал не кто-нибудь, а Алексей Николаевич Оленин. Стоит сказать, он пребудет в этой должности аж до 1826 года, а потом уже Николай Первый утвердит его официально госсекретарем, но уже через год Оленин уйдет на пенсию по старости. К тому времени Дубровского давно не будет в живых!.. Нет, не ссорься с сильными мира сего! И угадывай, кто может забраться на Олимп прежде тебя! Не приведи господи увидеть там того, кому ты когда-то бросил в лицо оскорбление. Так и получишь каблуком в личность и полетишь вниз!.. А посему у Петра Петровича Дубровского не оставалось более шансов хоть чуть-чуть приподнять голову. И уже не будет!..
В 1812 году, когда Москва горела в плену французов, когда хаос объял всю России, в зимнем и холодном Санкт-Петербурге в квартиру к Петру Дубровскому пожаловал гость в теплой долгополой шубе и бобровой шапке. Это был Александр Иванович Сулакадзев! Подмышкой он держал сверток, в кармане принес бутылку коньяка. Слуга помог ему раздеться.
– Коньяк не урони, дорогой коньячок, – сбрасывая шубу, бросил из-за плеча он. – А в другом кармане пузырек с лекарством. Возьми.
– Слушаю-с, Александр Иванович, – поклонился слуга. – Хозяин в кабинете, прошу вас.
Гость прошел в комнаты. Держа сверток, коньяк и флакончик, за ним шел слуга. Оглядывая бедную обстановку, Сулакадзев загадочно улыбался. Затем подошел к дверям кабинета и постучался.
– Войдите, – услышал он.
– Здравствуйте, Петр Петрович, – с порога молвил Сулакадзев.
– Здравствуйте, Александр Иванович, – поклонился Дубровский, сидевший за столом, спиной к гостю. – Простите, что не встаю…
– Сидите, сидите, батюшка мой, я вам микстуры принес. Укрепляющей. На травах. Хоть вы и не болеете горлом, все равно на пользу пойдет. И не только микстуры. Поставь, – приказал он слуге. – Да принеси нам рюмки.
– Слушаю-с, – поклонился тот и пошел выполнять указание.
– Вот зима выдалась, Петр Петрович, – растирая руки, молвил гость. – Кусается как волчица!
Есть Моцарт, а есть Сальери. Есть граф Сен-Жермен, а есть Калиостро. Второй тоже хорош, но всегда отстает на шаг. Вот и они были таковыми: Дубровский и Сулакадзев. И как Сальери завидовал Моцарту, как завидовал Калиостро графу Сен-Жермену, так и Александр Иванович Сулакадзев завидовал Петру Дубровскому. Разве что не черной завистью. И уважал, и всем своим существом тянулся к этому человеку, способному многому его научить, поделиться великим и загадочным даром искусного книжника…
– Вы садитесь, Александр Иванович, – попросил Дубровский, одетый в телогрейку, с шарфом на шее.
– А еще я вам шаль принес. – Сулакадзев развернул на коленях сверток. – Теплая шалька!
– Зачем же? – поморщился Петр Петрович.
– Да затем же. Эта зима очень холодна. Француз, вон, мерзнет: чтобы согреться, Москву поджег, нехристь! Ну да не спасет его этот костер…
Сулакадзев помнил, как он впервые переступил порог домашней библиотеки Петра Дубровского, устроенной тем еще до появления «Депо манускриптов», как сердце его сжалось от восторга и зависти! Всякий раз Сулакадзев переступал священный порог дома Петра Дубровского с истинным благоговением. Именно так! С каким переступает порог храма, сие можно повторить и еще раз, преданный неофит.
– Я пойду распоряжусь, чтобы ваш слуга нам чаю сделал, – сказал Сулакадзев и вышел. – Холодно у вас, Петр Петрович…
Дубровский слабо улыбнулся. Когда он попал в немилость и многие двери закрылись для него, Александр Иванович не отвернулся, по-прежнему приходил к опальному коллекционеру и даже помогал ему мелочами.
Они пили чай с коньяком и говорили: об изверге Наполеоне, о русской армии, которая где-то прячется в лесах, чтобы напасть на француза. И о том, что их времена совсем не книжные. То ли дело при матушке Екатерине! Вот когда ценилась старина! А кому сейчас нужен весь антиквариат? Теперь, когда мир рушится…
И когда выпили они уже по три чашки чая с коньяком, Дубровский ожил, даже лицо его вдруг порозовело. Легкость появилась в нем: во взгляде и голосе, легкость, которой уже давно не было. Расслабился он, забыл о горе, вздохнул свободно. Разговор коснулся славянской руники.
– Я вам так скажу, – заговорил Дубровский. – Вы что же думаете, Александр Иванович, что Кирилл и Мефодий вот так взяли и целый новый алфавит изобрели? Из пальца высосали? Как в сказке? Да так ловко это проделали, что уже скоро вся новгородская земля – и не только князья, но простолюдины! – взяли и стали писать друг другу записки на берестяных грамотах? Это те, кто по словам Нестора, еще вчера в землянках жили? Смешно, Александр Иванович, очень смешно! Даже дикую собаку приручить сложно, а чтобы в целый народ от Балтики до Черного моря великую культуру вдохнуть? Каковой и была напитана Киевская Русь! Хо-хо! Сам Кирилл бы, Константин Философ, рассмеялся! Потому что обходил все русское Причерноморье и сам славянскую рунику изучал, и осталось об этом воспоминание в «Повести о Храбре», где он и говорит о «русском письме»! Так не достовернее ли то, что мудрые Кирилл и Мефодий, изучив культуру славян, из рунной славянской азбуки, прибавив ряд букв, в том числе и греческих, а может быть, и готских, составили нашу славянскую азбуку!
