С простой и, говоря комбинационно, опрятной мыслью, что, в конце-то концов, под небом (белым, сплошь в многоцветных опаловых посверках) места хватит всем, Демон впорхнул в вестибюль и запрыгнул в лифт, куда как раз перед ним погрузился рыжий лакей с сервировочным столиком на вихлястых колесах, содержавшим завтрак на две персоны и манхаттанскую «Times» поверх сияющих, хоть и слегка поцарапанных серебряных куполов. А что, сын его так здесь и живет, машинально осведомился Демон, помещая меж куполами кусочек благородного металла. Si,
[283] согласился осклабленный идиот, всю зиму так и прожил со своей госпожой.
– Ну, значит, нам по пути, – сказал Демон и не без гурманского предвкушения потянул ноздрями аромат монакского кофе, усиленный тенями тропических, волнуемых бризом лиан в его голове.
В то незабываемое утро распорядившийся о завтраке Ван вылез из ванны и уже влезал в землянично-красный махровый халат, когда из ближней гостиной послышался, как ему показалось, голос Валерио. Туда Ван и зашлепал, напевая беззвучно, чая провести еще один день все возраставшего счастья (который сгладит еще одну неприятную грань, вправит еще один болезненный вывих прошлого, что принимало ныне покрой, сливавшийся с новым светозарным узором).
Демон, весь в черном, в черных гетрах, в черной нарукавной повязке, с моноклем на черной, шире обычного, ленте, сидел за завтраком – чашка кофе в одной руке, удобно сложенная финансовая страница «Times» в другой.
Он вздрогнул и резковато поставил чашку на стол, отметив совпадение цвета с одной неотвязной деталью, которая светилась в левом нижнем углу некоей картины, воспроизведенной в богато иллюстрированном каталоге его поверхностной памяти.
Ван сумел только выдавить: «Я не один» (je ne suis pas seul), но Демона слишком распирала принесенная им печальная весть, чтобы он стал обращать внимание на намек дурака, которому довольно было попросту выйти в соседнюю комнату и через минуту вернуться (замкнув за собою дверь – замкнув годы и годы впустую потраченной жизни), чего он не сделал, застыв взамен вблизи отцовского стула.
Согласно Бесс (имя которой обладает в русском языке известным побочным значением), грудастой, но в остальном гнусноватой сиделке Дана, которую он предпочел всем остальным и даже притащил за собою в Ардис, – поскольку ей удавалось губами выдавливать из его бедного тела последние капли «play-zero» (как называла это старая шлюха), – он уже довольно давно, еще до внезапного отъезда Ады, жаловался, что некий бесенок, помесь лягушки с грызуном, норовит оседлать его, чтобы вместе скакать в застенок вечности. Доктору Никулину Дан описывал своего верхового как черного, с бледным пузом, с черным спинным щитком, сверкающим, точно спинка жука-навозника, и с ножом в воздетой передней конечности. Одним ледяным январским утром Дан неведомо как сумел через подвальный лабиринт и кладовку для инструментов ускользнуть в бурые заросли Ардиса; кроме красного купального полотенца, свисавшего с его зада наподобие чепрака, никакой одежды на нем не было, и, хоть путь оказался труден, ему, ковылявшему на четвереньках, подобием покалеченного скакуна под невидимым всадником, удалось далеко углубиться в лесистый ландшафт. С другой стороны, попытайся он остеречь ее, она может вскрикнуть безошибочно Адиным голосом или выпалить что-нибудь необратимо интимное в тот миг, как он откроет глухую, надежную дверь.
– Умоляю вас, сударь, – сказал Ван, – спуститесь вниз, я присоединюсь к вам в баре, как только оденусь. Ситуация до крайности щекотливая.
– Да ладно тебе, – отмахнулся Демон, роняя и вставляя монокль, – Кордула против не будет.
– Это совсем другая, куда более впечатлительная девушка, – (и еще один нелепейший лепет!). – Какая к чертям Кордула! Кордула теперь госпожа Тобак.
– Да, конечно! – возгласил Демон. – Что это я? Помню, Адин жених мне рассказывал – они с молодым Тобаком вместе работали в банке в Фениксе. Как же, как же. Такой шикарный, широкоплечий, синеглазый блондин. Байбак Тобакович!
– Мне наплевать, – сказал сдавленный Ван. – Будь он даже распяленной, распятой жабой-альбиносом. Прошу тебя, папа, мне действительно необходимо…
– Занятно, что ты выразился именно так. Я, собственно, только и заскочил сказать, что бедный кузен Дан помер до странного босховской смертью. Все-то ему казалось, что он уезжает куда-то из дома верхом на некоем грызуне. Его нашли слишком поздно, он отошел в клинике Никулина и бредил как раз этой деталью картины. Черт его знает, сколько теперь времени придется потратить, чтобы согнать туда всю семью. Картина сейчас в Вене, в Академии художеств.
– Папа, прости, но я пытаюсь тебе втолковать…
– Если бы я владел пером, – мечтательно продолжал Демон, – я описал бы – разумеется, чересчур многословно, – как страстно, как распаленно, как кровосмесительно – c’est le mot – искусство и наука спрягаются в насекомом, в дрозде, в чертополохе из того герцогского боскета. Ада выходит за человека, который большей частью живет под открытым небом, но мозг ее – это закрытый музей, однажды она вместе с милейшей Люсеттой по жутковатому совпадению указала мне на некоторые детали того, другого триптиха, колоссального сада насмешливых наслаждений, год тысяча пятисотый, – а именно на бабочек в нем – на бархатницу в середине правой доски и крапивницу на центральной, как бы присевшую на цветок, – заметь это «как бы», ибо мы здесь имеем пример точного знания, коим владеют две прелестных юных девицы, потому как они объяснили мне, что на самом-то деле букашка повернута к нам не той стороной: видимая, как на картине, в профиль, она должна была показать испод крыльев, однако Босх, скорее всего, нашел одно-два крыла в паутине, затянувшей угол его окошка, и, изображая неправильно сложенное насекомое, показал лицевую сторону, ту, что красивее. Мне, знаешь ли, наплевать на эзотерический смысл, на скрытый в бабочке миф, на потрошителя шедевров, нудящего Босха выражать какую-то дурь своего времени, у меня аллергия на аллегории, и я совершенно уверен, что он попросту забавлялся, скрещивая мимолетные фантазии единственно ради удовольствия, которое получал от красок и контуров, а вот что нам действительно следует изучать, я прямо так и сказал твоим двоюродным сестрам, так это упоение зрения, плоть и вкус земляничины, женственной вплоть до ее размеров, которую ты обнимаешь вместе с ним, или неизъяснимое диво нежданного устьица – но ты не слушаешь меня, ты ждешь, счастливое чудище, когда я уйду, чтобы тебе можно было прервать грезы твоей спящей красавицы! à propos, Люсетту, пребывающую где-то в Италии, мне огорчить не удалось, но Марину я выследил – она в Цицикаре, флиртует с епископом Белоконским и объявится здесь под вечер, облаченная, вне всяких сомнений, в pleureuses, они ей к лицу, тогда мы à trois
[284] рванем в Ладору, потому как не думаю, чтобы…
Возможно, он во власти какого-нибудь слепящего чилийского дурмана? Этот поток прервать невозможно – безумное привидение, болтливая палитра…
– …нет, право же, не думаю, чтобы нам стоило беспокоить Аду в ее Агавии. Он – я про Виноземцева говорю – является отпрыском, от-прыс-ком, одного из великих варягов, покоривших красных татар, или медных монголов, или кем они были? – которые еще до того покорили бронзовых всадников – до того, как мы в миг, счастливый для истории западных казино, ввели в оборот русскую рулетку и ирландскую мушку…
