2
Тусклым парижским утром, попавшим в зазор между весной и летом 1901 года, Ван – в черной шляпе, одной рукой поигрывая теплой мелочью в кармане пальто, а другой, затянутой в оленью кожу, помахивая свернутым английским зонтом, – проходил мимо особенно непривлекательного тротуарного кафэ, которых множество выстроилось вдоль авеню Гийома Питта, когда между столиками поднялся и поздоровался с ним щекастый лысый мужчина в помятом коричневом костюме и жилете с часовой цепочкой.
Мгновение Ван вглядывался в круглые румяные щеки и черную эспаньолку.
– Не узнаешь?
– Грег! Григорий Акимович! – воскликнул, сдирая перчатку, Ван.
– Вот прошлым летом я отрастил настоящую vollbart.
[291] С ней ты меня нипочем не признал бы. Пива? Удивляюсь, Ван, как тебе удается сохранять такой юный вид.
– Шампанская диета вместо пивной, – сказал профессор Вин, надевая очки и маня ручкой зонта официанта. – Вес набирать она не мешает, но по крайности не позволяет завянуть скротуму.
– А меня здорово разнесло, верно?
– Как насчет Грейс? Вот уж кого не представляю толстушкой.
– Кто двойняшкой родился, двойняшкой помрет. У меня и жена не худенькая.
– Так ты женат? Не знал я ране. Давно ли?
– Около двух лет.
– На ком?
– На Моди Свин.
– Дочери поэта?
– Нет-нет, ее матушка родом из Брумов.
Мог бы ответить «на Аде Вин», не окажись господин Виноземцев претендентом более проворным. Я, кажется, знавал кого-то из Брумов. Оставим эту тему: скучнейший, верно, союз – здоровенная, властная супружница и он, ставший еще скучнее, чем был.
– В последний раз я тебя видел лет тринадцать назад – ты ехал на черном пони, нет, на черном «Силенциуме». Боже мой!
– Да, Боже мой, лучше не скажешь. Эти дивные, дивные муки в дивном Ардисе! О, я абсолютно безумно любил твою кузину!
– Ты про мисс Вин? Не знал я ране. Давно ли…
– Да и она не знала. Я был ужасно…
– Давно ли ты осел…
– …ужасно застенчив, потому что я же понимал – куда мне тягаться с ее бесчисленными поклонниками.
С бесчисленными? С двумя? С тремя? Возможно ли, что он ничего не слышал о главном? Все розовые изгороди знали про нас, все горничные во всех трех усадьбах. Благородная сдержанность тех, кто застилает наши постели.
– Давно ли ты осел в Люте? Нет, Грег, это я заказал. Заплатишь за следующую бутылку. Так скажи же…
– Вспомнишь, и этак странно становится! Порывы, грезы, реальность в степени x. Признаюсь, я готов был сложить голову на татарской плахе, если б взамен мне позволили поцеловать ее ножку. Ты был ей кузеном, почти братом, тебе этой одержимости не понять. Ах, те пикники! И Перси де Прей, который похвалялся передо мной на ее счет, я с ума сходил от зависти и от жалости, и доктор Кролик, который, сказывали, тоже ее любил, и Фил Рак, гениальный композитор, – мертвы, мертвы, все мертвы!
– В музыке я почти не смыслю, но услышать, как взвыл твой приятель, мне, помнится, было приятно. Увы, у меня через несколько минут назначена встреча. За твое здоровье, Григорий Акимович.
– Аркадьевич, – сказал Грег, в первый раз не обративший внимания, но теперь машинально поправивший Вана.
– Ах да! Дурацкий промах неряшливого языка. Как поживает Аркадий Григорьевич?
– Умер. Умер незадолго до твоей тетушки. Мне кажется, газеты воздали ее таланту достойную хвалу. А где теперь Аделаида Даниловна? Она за кем же – за Христофором Виноземцевым или за его братом?
– В Калифорнии или в Аризоне. Зовут его, сколько я помню, Андреем. Хотя, возможно, я ошибаюсь. В сущности, я никогда не был близок с кузиной: я и в Ардисе-то гостил только дважды, оба раза по нескольку недель, да и лет с тех пор утекло немало.
– Кто-то мне говорил, что она стала киноактрисой.
– Понятия не имею. На экране я ее ни разу не видел.
– Да, доложу я вам, ужасно было бы интересно – включить доротеллу, и вдруг она. Как будто тонешь и видишь все свое прошлое – деревья, цветы, таксу в веночке. Ужасная смерть матери, верно, была для нее ужасным ударом.
Любит, доложу я вам, слово «ужасный». Ужасный костюм, ужасная опухоль. Почему я должен все это терпеть? Противно – а все на дурной пошиб занимательно: моя болтливая тень, водевильный двойник.
Ван уже вознамерился уйти, когда объявился шофер в нарядной ливрее и сообщил «моему лорду», что леди остановила машину на углу рю Сайгон и призывает его к себе.
– Ага, – сказал Ван, – вижу, ты нашел применение своему английскому титулу. Отец твой предпочитал сходить за чеховского полковника.
– Моди из английских шотландцев, и, ну, в общем вот так. Думает, что титулованных особ за границей лучше обслуживают. А кстати, кто это мне сказал?.. да, Тобак, – что Люсетта поселилась в «Альфонсе Четвертом». Я, кажется, не спросил тебя об отце? Как он, в добром здравии? (Ван кивнул.) А что поделывает гувернантка-беллетристка?
– Ее последний роман называется «L’ami Luc».
[292] Получила за эту пухлую дребедень премию Ливанской академии.
И, рассмеявшись, они разошлись.
Миг спустя, как нередко случается в фарсах и в чужих городах, Ван столкнулся еще с одним старым другом. Умиление нахлынуло на него, когда он увидел Кордулу в узкой багряной юбке, склонившуюся сюсюкая над четой пудельков, привязанных к колышку у входа в мясную лавку. Кончиками пальцев Ван погладил ее и, едва она рассерженно выпрямилась и обернулась (гнев мгновенно сменился радостным узнаванием), процитировал затасканные, но вполне уместные строки, известные ему с той поры, когда ими дразнились его одноклассники:
У Винов что ни слово, то Тобаки,
А у Тобаков сплошь одни собаки.
Прошедшие годы лишь добавили лоска ее красоте, и, хотя с 1889-го мода не раз переменялась, ему посчастливилось столкнуться с Кордулою в тот сезон, когда прически и юбки на краткий срок (она уже приотстала от другой, куда более элегантной дамы) вновь обратились к стилю двенадцатилетней давности, как будто и не прерывался поток прежних нежностей и развлечений. Она засыпала Вана вежливыми вопросами, но ему не терпелось поскорее уладить более важное дело – пока еще билось пламя.
– Не будем растрачивать приливный пыл обретенного времени, – сказал он, – на переливание из пустого в порожнее. Я полон сил до самого краешка, если ты именно это хочешь узнать. Теперь послушай, ты можешь счесть меня глупцом и нахалом, но у меня к тебе неотложная просьба. Ты не поможешь мне украсить твоего мужа рогами? Грех не воспользоваться случаем.
