Иван (Андрею): I know nothing about farming but thanks all the same (Я в сельском хозяйстве профан, но все равно спасибо).
(Пауза)
Иван (не зная, что добавить): Yes, I would certainly like to see your machinery some day (Да, я бы с удовольствием как-нибудь полюбовался на ваши машины). Those things are always remind me of longnecked prehistoric monsters (Мне эти штуки всегда напоминают долгошеих доисторических чудищ), sort of grazing here and there, you know (знаете, когда они щиплют травку), or brooding over the sorrows of extinction (или размышляют о горестях вымирания), – but perhaps I’m thinking of excavators… (хотя, пожалуй, я это об экскаваторах…)
Дороти: Машины у Андрея совсем не доисторические (безрадостно смеется).
Андрей: Словом, милости просим. Будете жарить верхом с кузиной.
(Пауза)
Иван (обращаясь к Аде): Half-past nine tomorrow morning won’t be too early for you? (Завтра в половине десятого тебе не слишком рано?) I’m at the Trois Cygnes (Я в «Трех лебедях»). Так я заеду за тобой в моей крошечной машине – не верхом (осклабляясь, точно труп, в сторону Андрея).
Даша: Довольно скучно, что Адино гощение на прелестном озере Леман подпортят заседания с банкирами и стряпчими. Наверняка бо́льшую часть этих неотложных дел удалось бы переделать, если б она просто заглянула несколько раз chez vous,
[323] а не таскалась в Лузон да в Женеву.
Бредовый разговор вновь обратился к Люсеттиным банковским счетам. Иван Дементьевич объяснил, что Люсетта одну за одной теряла чековые книжки, так что никто толком не знает, по каким банкам она распихала значительные суммы денег. В конце концов Андрей, приобретший теперь сходство с посиневшим от надсада юконским мэром, открывающим пасхальную ярмарку или одолевающим лесной пожар с помощью огнетушителя новейшей конструкции, с кряхтеньем выбрался из кресла, извинился, что столь рано отправляется спать, и пожал Вану руку с таким видом, точно расставался с ним навсегда (как оно, в сущности, и было). Ван остался с дамами в холодной, опустевшей гостиной, исподволь наполнявшейся бережливым отсутствием Фарадеева света.
– Ну, как вам мой брат? – спросила Дороти. – Он редчайший человек. Не могу вам выразить, как глубоко на него подействовала ужасная гибель вашего отца и, конечно, странная кончина Люсетты. Даже он, добрейший из людей, не мог одобрить ее парижской sans-gêne
[324] – хотя внешне она ему очень нравилась – вам, я думаю, тоже – нет-нет, не надо отрицать! – потому что, я это всегда говорила, ее красота казалась дополнением Адиной, они как две половинки чего-то безупречно красивого, в платоновском смысле (снова эта безрадостная улыбка), ведь Ада «безупречно красива», истинная мюрниночка, даже когда она вот так хмурится, – но красива лишь по нашим скромным человеческим меркам, взятым в скобки социальной эстетики, – верно, профессор? – точно так же можно назвать безупречным какое-нибудь кушанье, супружество или маленького французского побродяжку.
– Сделай ей реверанс, – пасмурно порекомендовал Аде Ван.
– О, моя Адочка знает, как я ей предана (раскрывая ладонь вослед отдернутой Адой руке), я делила с ней все ее горести. Сколько поджарых ковбоев пришлось нам прогнать за то, что они делали ей глазки! И сколько утрат мы понесли с началом нового века! Ее и моя матушки; архиепископ Иванковерский и доктор Швейцайр из Люмбаго (мы с матушкой благоговейно гостили у него в 1888-м); трое выдающихся дядьев (я их, по счастью, почти не знала) и ваш отец, который, я это всегда говорила, куда сильней походил на русского аристократа, чем на ирландского барона. Кстати, нашу неподражаемую Марину одолевали в предсмертном бреду – ты не будешь возражать, Ада, если я посвящу его в ces potins de famille? – две взаимоисключающие иллюзии: будто вы женились на Аде и будто вы с ней брат и сестра – столкновение этих идей причиняло ей тяжкие душевные муки. Как ваша школа психиатрии объясняет такие конфликты?
– Я уже давно не посещаю школы, – сказал, подавляя зевок, Ван, – не говоря о том, что я отнюдь не пытаюсь что-либо «объяснить» в моих сочинениях. Только описываю.
– И все-таки вы не станете отрицать, что определенные озарения…
Разговор затянулся более чем на час, у Вана стали уже побаливать сжатые челюсти. Наконец Ада встала, и Дороти последовала ее примеру, продолжая между тем говорить:
– Завтра у нас обедает милейшая тетенька Белоконская-Белоскунская, чудесная старая дева, у нее вилла над Вальве. Terriblement grande dame et tout ça. Elle aime taquiner Андрюша en disant qu’un simple cultivateur comme lui n’aurait pas dû épouser la fille d’une actrice et d’un marchand de tableaux. Вы не присоединитесь к нам, Жан?
Жан ответил:
– Увы, дорогая Дарья Андревна, никак не смогу. Je dois «surveiller les kilos». К тому же у меня назначен на завтра деловой обед.
– По крайней мере (улыбнувшись) вы могли бы называть меня Дашей.
– Я согласилась ради Андрея, – пояснила Ада, – на самом деле эта страшно светская дама – просто вульгарная старая стерва.
– Ада! – с нежным укором воскликнула Даша.
Прежде чем обе дамы направились к лифту, Ада взглянула на Вана, и он – далеко не дурак в любовной стратегии – воздержался от напоминания о «забытой» ею на кресле черной шелковой сумочке. Он не стал провожать их по коридору, ведшему к лифту, но, подхватив оставленный Адой знак, остался поджидать ее запланированного возвращения за колонной помесного, в рассуждении архитектуры, вестибюля, зная, что через миг, когда покраснеет, придавленный пальцем, глазок лифта, она скажет проклятой компаньонке (уже пересматривающей, надо думать, свои представления относительно «beau ténébreux»): «Ах, сумочку забыла!» – и стремглав порхнет назад, чтобы, подобно Веровой Нинон, очутиться в его объятиях.
Их открытые рты слились в нежном неистовстве, Ван сразу накинулся на ее новую, небесную, юную японскую шею, по которой он, как истый Юпитер Олоринус, страстно томился весь этот вечер.
– Мы помчимся ко мне, едва ты проснешься, плюнь на ванну, накинь первое, что подвернется в ланклозете… – и, ощущая, как выплескивается через край жгучая влага, он вновь набрасывался на нее, пока (Дороти, должно быть, уже на небо заехала!) Адины пальцы не станцевали на его влажных губах, – и она убежала.
– Вытри шею! – отрывистым шепотом крикнул он вслед (кто и где в этой повести, в этой жизни, тоже пытался кричать шепотом?).
Той ночью, в навеянном моэтом сне, он сидел на тальке тропического пляжа, усеянного загорающими телами, и то поглаживал красное саднящее древко мучимого корчами мальчишки, то глядел сквозь темные очки на тени, которые симметрично залегли по сторонам станового столба, на более светлые затенения между ребер, Люсетты ли, Ады, сидевшей на полотенце невдалеке от него. Погодя она повернулась и улеглась ничком, на ней тоже были солнечные очки, и ни он, ни она не могли различить сквозь темный янтарь точного направления взглядов друг дружки, однако по ямочкам ее чуть приметной улыбки он понял, что она глядит на его (значит, все же его) багровую наготу. Кто-то, кативший мимо столик, заметил: «Это одна из сестер Вэйн», и Ван проснулся, шепотком, с профессиональной признательностью повторяя онейрический каламбур, соединивший его имя и фамилию, и вытащил восковые затычки, и в чудодейственном акте воскрешения, воссоединения, в коридоре клацнул колесами о порог смежной комнаты столик с завтраком, и в спальню вошла уже жующая, уже осыпанная медовыми крошками Ада. Было всего только четверть восьмого!
