– Твой единственный друг – Государство.
– Понятно.
Пасмурный свет из высоких окон. Унылый завой буксира.
– Хорошенькую мы изображаем картину – ты, что-то вроде Erlkönig’a, и я – мальчонка, вцепившийся в прозаического всадника и вперившийся в волшебные туманы. Пф!
– Все, что нам нужно, – это тот кусочек тебя, в котором упрятана рукоятка.
– Ее не существует, – рявкнул Круг и ударил кулаком по своей стороне стола.
– Я тебя умоляю, будь осторожней. В стенах полно замаскированных дыр, и в каждой – нацеленная на тебя винтовка. Так ты уж, пожалуйста, без жестов. Они нынче нервные. Все от погоды. Эта серая мразь.
– Если, – сказал Круг, – ты не можешь оставить меня и моих друзей в покое, дай им и мне выехать за границу. Это избавит тебя от массы хлопот.
– Что ты, собственно, имеешь против моего правительства?
– Меня нисколько не интересует твое правительство. Меня возмущают только твои попытки вызвать во мне интерес к нему. Оставь меня одного.
– «Один» – гнуснейшее слово во всем языке. Никто не бывает один. Когда в организме клетка заявляет: «Оставьте меня одну», возникает рак.
– В какой тюрьме или тюрьмах они сидят?
– Виноват?
– Где, например, Эмбер?
– Ты хочешь знать слишком много. Эти скучные технические материи, право, не заслуживают интереса со стороны такого ума, как твой. Ну а теперь…
Нет, не совсем так все это происходило. Прежде всего, большую часть встречи Падук промолчал. Сказанное же им свелось к нескольким отрывистым плоскостям. Наверняка он слегка барабанил пальцами по столу (эти все барабанят), и Круг отзывался собственной дробью, но более ничем нервозности не выказывал. Снятые сверху, они вышли бы в китайской перспективе – вроде кукол, отчасти обмякших, но, верно, с жесткой сердцевиной под благовидными одеяниями, – один привалился к столу в полоске серого света, другой сидит от стола несколько вбок, скрестивши ноги и покачивая вверх-вниз ступней, той, что повыше, – и скрытый зритель (какое-нибудь антропоморфное божество, к примеру) наверняка позабавился бы формой видимых сверху человечьих голов. Падук отрывисто осведомился у Круга, достаточно ли тепло в его (Круга) квартире (никто, разумеется, не мог ожидать, что революция обойдется без перебоев в снабжении углем), и Круг ответил: да, достаточно. А нет ли у него затруднений с молоком и редисом? В общем есть, незначительные. Он отметил ответ Круга на странице календаря. Его опечалила весть о том, что Круг овдовел. Не приходится ли ему родственником профессор Мартин Круг? А у покойной супруги родственники имелись? Круг предоставил ему необходимые сведения. Падук откинулся в кресле и постучал себя по кончику носа резиновой оконечностью шестигранного карандаша: теперь он держал его за концы, горизонтально, и слегка перекатывал между большими и указательными пальцами, видимо заинтересованный пропажей и появлением Эберхарда Фабера № 2 3/8. Эта роль не из трудных, но все же актеру следует быть осторожным и не переусердствовать в том, что Грааф называет где-то «мерзостной нарочитостью». Круг между тем потягивал свой коньяк и нежно нянчил стакан. Внезапно Падук резко согнулся к столу, выдрал ящик и вынул украшенный лентами отпечатанный текст. И протянул его Кругу.
– Придется надеть очки, – сказал Круг.
Он подержал их перед собой, глядя сквозь них на далекое окно. На левом стекле, посередке, виднелась туманность, мутная, спиралевидная, похожая на отпечаток, оставленный большим пальцем призрака. Пока он дышал на нее и стирал носовым платком, Падук объяснял, что к чему. Кругу предстоит назначение в президенты Университета, взамен Азуреуса. Жалованье у него будет против оклада предшественника, каковое составляло пять тысяч крун, тройное. Сверх того ему предоставят автомобиль, велосипед и падограф. На публичном открытии Университета он будет любезен выступить с речью. Его труды, пересмотренные в свете политических событий, выйдут новыми изданиями. Также ожидаются премии, годичные отпуска (для науки), лотерейные билеты, корова – много всякого.
– А это, я полагаю, речь, – уютно молвил Круг. Падук отметил, что, в видах недоставления Кругу лишних хлопот, речь была заготовлена специалистом.
– Мы надеемся, она понравится тебе, как понравилась нам.
– Стало быть, – повторил Круг, – это и есть речь.
– Да, – сказал Падук. – Теперь не торопись. Прочитай внимательно. О, кстати, там нужно было переменить одно слово. Не знаю, сделали или нет. Будь добр…
Он протянул руку, чтобы взять у Круга текст, и при этом сбил локтем стакан. Остатки молока образовали на столе белую лужицу, формой напоминающую почку.
– Да, – сказал Падук, возвращая текст, – переменили.
И он занялся удалением со стола различных предметов (бронзового орла, карандаша, почтовой открытки с «Юношей в голубом» Гейнсборо, рамки с репродукцией «Альдобрандинской свадьбы» с полунагой, прелестной миньоной в венке, которую жених должен покинуть для комковатой, укутанной в покрывало невесты), затем бестолково зашлепал по молоку куском промокашки. Круг читал sotto voce:
– «Дамы и господа! Граждане, солдаты, жены и матери! Братья и сестры! Революция поставила задачи [zadachi] необычайной трудности, колоссальной важности, всемирного охвата [mirovovo mashtaba]. Наш вождь прибегнул к решительнейшим революционным мерам, рассчитанным на то, чтобы пробудить безграничный энтузиазм угнетенных и эксплуатируемых масс. В кратчайшее [kratchaishii] время [srok] Государство создало центральные органы для обеспечения страны всеми продуктами первостепенной важности, распределение которых производится по твердым ценам и самым плачевным образом. Виноват – плановым образом. Жены, солдаты и матери! Гидра реакции еще может поднять свою голову!..»
– Не годится, у этой твари не одна голова, не так ли?
– Пометь, – сказал сквозь зубы Падук. – Пометь на полях и продолжай, ради всего святого.
– «Как говорит старая наша пословица, „чем баба страшнее, тем и вернее“, – этого, однако, нельзя отнести к „страшным слухам“, распускаемым нашими врагами. Ходят, например, слухи, что сливки нашей интеллигенции находятся в оппозиции к нынешнему режиму».
– Не правильнее ли будет сказать «взбитые сливки»? Я имею в виду, что, следуя метафоре…
– Пометь, пометь, эти мелочи не существенны!
– «Неправда! Пустая фраза, ложь! Те, кто неистовствует, кто буйствует, кто мечет громы и молнии, кто скрежещет зубами и изливает на нас безостановочный поток [potok] брани, прямо ни в чем нас не обвиняют, они лишь „бросают намеки“. Эти намеки глупы. Отнюдь не вставая в оппозицию к режиму, мы, профессора, писатели, философы и прочее и тому подобное, поддерживаем его со всей возможной ученостью и энтузиазмом.
Нет, господа, нет, предатели, самые „категорические“ ваши слова, декларации и заявления не умалят этих фактов. Вы можете сколько вам угодно замазывать тот факт, что наши передовые профессора и мыслители поддерживают режим, но вы не в состоянии умалить тот факт, что они его поддерживают. Мы счастливо и гордо шагаем в ногу с массами. Слепая материя прозрела и сшибла розовые очки, украшавшие длинный нос так называемой Мысли. Чего бы я раньше ни думал и ни писал, ныне для меня стало ясным одно: две пары глаз, кому бы они ни принадлежали, взглянув на сапог, увидят один и тот же сапог, поскольку в обеих он отражается одинаковым образом; и далее, что вместилищем мысли является гортань, так что работа сознания есть своего рода полоскание».
