– Расскажи мне побольше про Густава, – попросила Мариэтта. – Как они его придушили?
– Значит, так. Приходят они с черного хода, я как раз готовила завтрак, и говорят, у нас приказ избавиться от него. Я говорю, ага, но чтобы никакой грязи на полу и никакой стрельбы. А он заперся в гардеробе. Прямо слышно, как он там трясется, одежда на него сыпется, плечики звякают. Такая гадость. Я говорю, парни, я не желаю смотреть, как вы это будете делать, и не желаю тратить весь день на уборку. Так что они свели его в ванную и там за него принялись. Конечно, утро у меня пропало. Мне к десяти к дантисту, а они засели в ванной, и просто жуть, какие оттуда звуки, особенно от Густава. По крайней мере минут двадцать они там возились. Говорят, адамово яблоко у него было жесткое, как каблук, – и, конечно, я опоздала.
– Как обычно, – прокомментировал д-р Александер.
Девушки рассмеялись, Мак повернулся к младшей из двух и перестал жевать, чтобы спросить:
– Тебе правда не холодно, Син?
Баритон его сочился любовью. Девчушка вспыхнула и украдкой сжала ему ладонь. Она сказала, что ей тепло, ах, очень тепло. Пощупай сам. Вспыхнула же она оттого, что он произнес потаенное прозвище, не известное никому; каким-то чудом он проник в эту тайну. Интуиция – это сезам любви.
– Ладно, ладно, карамельные глазки, – сказал застенчивый юный гигант, отнимая ладонь. – Не забывай, я на службе.
И Круг опять ощутил его лекарственное дыхание.
17
Автомобиль встал у северных врат тюрьмы. Д-р Александер, мягко орудуя пухлой резиной рожка (белая длань, белый любовник, грушевидная грудь чернокожей наложницы), подудел.
Последовал неспешный чугунный зевок, и машина вползла во двор № 1. Стража, роившаяся здесь, – кое-кто был в противогазах (имеющих в профиль разительное сходство с сильно увеличенной головой муравья), – облепила подножки и прочие доступные выступы автомобиля, двое-трое, урча, полезли даже на крышу. Множество рук, некоторые в латных перчатках, вцепились в оцепенелого, скрюченного Круга (застрявшего на стадии куколки) и выволокли его наружу. Стражи А и Б завладели им, прочие зигзагами прыснули кто куда, тычась в поисках новых жертв. Улыбнувшись и козырнув небрежно, д-р Александер сказал стражу А: «Увидимся», затем осадил машину назад и принялся энергично выкручивать руль. Выкрученный, автомобиль развернулся, дернул вперед: д-р Александер откозырял повторно, а Мак, погрозивши Кругу здоровенным указательным пальцем, втиснул свои ягодицы в пространство, освобожденное для него Мариэттой вблизи себя. И вот уже слышно было, как автомобиль, испуская радостные гудочки, уносится прочь к укромной, благоухающей мускусом квартирке. О, полная радостей, распаленная докрасна, нетерпеливая юность!
Несколькими дворами Круга вели к главному зданию. Во дворах № 3 и 4 на кирпичных стенах были начерчены мелом силуэты приговоренных – для упражнений в прицельной стрельбе. Есть старинная русская легенда: первое, с чем встречается rastrelianyi [человек, казненный через расстреляние], очутившись «на том свете» (не перебивайте, рано еще, уберите руки), – это не сборище обычных «теней» или «духов», не омерзительный душка, омерзительно невыразительный душка, невыразимо омерзительный душка в древних одеждах, как вы могли бы подумать, но что-то вроде безмолвного, замедленного балета, приветственной группы вот этих меловых силуэтов, движущихся волнисто, словно прозрачные инфузории; но мимо, мимо эти унылые суеверия.
Они вошли в здание, и Круг оказался в удивительно пустой комнате. Совершенно круглая, с отлично отскобленным цементным полом. Стража его исчезла с такой быстротой, что, будь он персонажем романа, он мог бы весьма и весьма призадуматься, не были ль все эти удивительные дела и так далее неким злокозненным сном и тому подобное. В голове его билась боль: из тех, головных, которые, кажется, выпирают с одной стороны за края головы, словно краски в дешевых комиксах, и не вполне заполняют объем другой ее части; и тупые удары твердили: один, один, один, никогда не добираясь до двух, никогда. Из дверей в четырех сторонах округлой комнаты лишь одна, одна, одна не была заперта. Круг пинком распахнул ее.
– Да? – сказал бледнолицый мужчина, продолжая смотреть на промокатель-качалку, которым он пристукивал что-то, сию минуту написанное.
– Я требую незамедлительных действий, – сказал Круг.
Служащий посмотрел на него усталыми, водянистыми глазами.
– Мое имя – Конкордий Филадельфович Колокололитейщиков, – сообщил он, – но все зовут меня Кол. Присядьте.
– Я… – заново начал Круг.
Кол, покачивая головой, торопливо отбирал необходимые формуляры:
– Минуточку. Первым делом нам надлежит получить от вас все ответы. Величать вас…?
– Адам Круг. Будьте добры немедленно привезти сюда моего ребенка…
– Немного терпения, – сказал Кол, обмакивая перо. – Процедура, не спорю, утомительная, но чем скорее мы с ней покончим, тем лучше. Значит, К, р, у, г. Возраст?
– Будет ли необходима вся эта чушь, если я сразу скажу вам, что передумал?
– Необходима при любых обстоятельствах. Пол – мужской. Брови густые. Имя родителя вашего…
– Такое же, как у меня, будьте вы прокляты.
– Ну-ну, не надо меня проклинать. Я устал не меньше вашего. Вероисповедание?
– Никакого.
– Это не ответ – «никакого». Закон требует, чтобы каждое лицо мужеска пола объявило свою религиозную принадлежность. Католик? Виталист? Протестант?
– Мне нечего ответить.
– Любезный вы мой, вас хотя бы крестили?
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
– Ну, это уж совершенно… Помилуйте, должен же я хоть что-нибудь записать?
– Сколько еще там вопросов? Вы что, собираетесь заполнить все это? – указывая на страницу безумно дрожащим пальцем.
– Боюсь, что так.
– В таком случае я отказываюсь продолжать. Я здесь для того, чтобы сделать заявление чрезвычайной важности, а вы тратите время на ерунду.
– Ерунда – слишком резкое слово.
– Слушайте, я подпишу все, что хотите, если моего сына…
– Ребенок один?
– Один. Мальчик восьми лет.
– Нежный возраст. Вам тяжело, сударь, не спорю. Я что хочу сказать, – я сам отец, и все такое. Однако могу вас уверить, что мальчик ваш в совершеннейшей безопасности.
– Нет! – крикнул Круг. – Вы прислали пару бандитов…
– Я никого не присылал. Перед вами chinovnik на мизерном жалованье. Я, если угодно, скорблю обо всем, что случилось в русской литературе.
– Так или иначе, но, кто бы тут ни командовал, он должен выбирать: либо я остаюсь немым навсегда, либо же говорю, подписываю, присягаю – все, что угодно правительству. Однако я сделаю это все, и даже больше, только если сюда, вот в эту комнату, доставят мое дитя, незамедлительно.
