Сказав это, Когген повернулся и быстро ушел – ей так и не удалось забросать его вопросами. Приятели заглянули к священнику, но никто не обратил на это внимания. Затем Габриэль возвратился домой и занялся приготовлениями к завтрашнему дню.
– Лидди, – сказала Батшеба, ложась спать в этот вечер, – разбуди меня завтра в семь часов, в случае если я просплю.
– Да вы всегда просыпаетесь еще до этого, мэм.
– Да, но завтра мне предстоит важное дело – я потом тебе все расскажу, – и я должна встать пораньше.
Однако Батшеба проснулась в четыре часа, и, как ни старалась, ей больше не удалось уснуть. Около шести она потеряла терпение и стала себя уверять, что ее часы ночью остановились. Она пошла и постучала в дверь Лидди, и ей не без труда удалось разбудить девушку.
– Но, кажется, это я должна была вас разбудить? – недоумевала Лидди. – А ведь еще нет и шести.
– Конечно, есть. Что это ты выдумываешь, Лидди? Я знаю, что уже больше семи часов. Приходи ко мне поскорей; я хочу, чтобы ты меня как следует причесала.
Когда Лидди вошла в комнату Батшебы, хозяйка уже ждала ее. Девушка никак не могла понять, зачем такая спешка.
– Что такое стряслось, мэм? – спросила она.
– Так и быть, я скажу тебе, – и Батшеба посмотрела на нее с лукавой улыбкой в сияющих глазах. – Фермер Оук придет ко мне сегодня обедать.
– Фермер Оук? И больше никого?.. Вы будете обедать вдвоем?
– Да.
– Но, пожалуй, это будет неосторожно, мэм, ведь и без того идут всякие толки, – опасливо сказала ее приятельница. – Доброе имя женщины такая хрупкая вещь…
Батшеба расхохоталась, щеки у нее вспыхнули, и она шепнула Лидди на ухо несколько слов, хотя они были в комнате один. Лидди вытаращила глаза и воскликнула:
– Батюшки мои! Вот так новости! У меня сердце так и затрепыхалось!
– А у меня вот-вот выпрыгнет! – сказала Батшеба. – Да теперь уж ничего не поделаешь.
Утро было сырое, неприветливое. Тем не менее без двадцати десять Оук вышел из дому и…
Поднялся на холм крутой;
Он шел твердой стопой
За невестой своей молодой,
…и постучал в дверь Батшебы. Спустя десять минут можно было видеть, как два зонта – один большой, другой поменьше – появились из этих же дверей и поплыли в тумане по дороге по направлению к церкви. Расстояние было невелико – не более четверти мили, и благоразумная чета решила, что нет смысла ехать в экипаже. Постороннему наблюдателю пришлось бы подойти чуть ли не вплотную, чтобы разглядеть под зонтами Оука и Батшебу, которые первый раз в жизни шли рука об руку: Оук в длинном, до колен, сюртуке, а Батшеба в плаще, спускавшемся до самых галош. Несмотря на будничную одежду, Батшеба выглядела помолодевшей:
Как роза, снова ставшая бутоном
[49]…
Душевное спокойствие вернуло ей здоровый румянец, по просьбе Габриэля этим утром она уложила волосы так, как носила их несколько лет назад, когда стояла на Hopкомбском холме, и теперь казалась ему поразительно похожей на чарующую девушку его мечтаний; впрочем, не приходилось удивляться, ведь ей было всего двадцать три – двадцать четыре года! В церкви их поджидал Толл, Лидди и пастор – церемония была быстро совершена.
В тот же день вечером они спокойно сидели за чаем в гостиной Батшебы, решено было, что фермер Оук поселится здесь, ведь у него не имелось ни свободных денег, ни дома, ни обстановки, достойной его супруги (хотя он и был на пути к богатству), а Батшеба всем этим обладала.
Батшеба разливала чай, когда их оглушил пушечный выстрел, за ним последовал невообразимый грохот труб, раздавшийся у самого дома.
– Так оно и есть! – воскликнул, смеясь, Оук. – Я уже догадался, что наши молодцы что-то затевают, стоило только на них взглянуть!
Он взял свечу и спустился на крыльцо, за ним пошла Батшеба, накинув на голову шаль. Свет упал на группу мужчин, стоявших перед домом на усыпанной гравием площадке. Как только они увидели новобрачных, все дружно гаркнули: «Урра!» – и в тот же миг где-то на заднем плане опять выпалила пушка, а вслед за ней загремела весьма неблагозвучная музыка: можно было различить барабан, тамбурин, кларнет, серпент, гобой, виолончель и контрабас – то были реликвии, уцелевшие от некогда знаменитого неподражаемого уэзерберийского оркестра, почтенные, источенные червями инструменты, на которых некогда играли предки теперешних музыкантов, прославляя победы герцога Мальборо
[50]. Доиграв туш, исполнители двинулись вперед и подошли к крыльцу.
– Это все подстроили наши весельчаки, Марк Кларк и Джан, – сказал Оук. – Заходите, друзья, закусите и выпейте со мной и с моею женой.
– Только не нынче, – отказался мистер Кларк, проявляя высокую самоотверженность. – Премного благодарны, но мы заглянем к вам как-нибудь в другой раз. А все-таки мы решили не упустить случая и выразить в этот день свою радость. Ежели вам угодно послать к Уоррену какого-нибудь питья, то будет очень здорово. Желаем долгих лет и счастья приятелю Оуку и его пригожей суженой!
– Благодарю! Благодарю вас всех! – сказал Оук. – Сейчас же пошлю к Уоррену глоточек и кусочек. Мне так и подумалось, что старые друзья, пожалуй, что-нибудь да устроят в нашу честь, и я только что сказал об этом моей жене.
– Ей-богу, – шутливо обратился Когген к товарищам, – этот человек на диво быстро научился говорить «моя жена», ведь его женатой жизни без году неделя. Что скажете, друзья?
– Сроду не слыхал, чтобы человек, женатый добрых двадцать лет, так привычно выговаривал «моя жена», – вставил Джекоб Смолбери. – Можно было бы подумать, что Оук и впрямь так давно женат, будь это сказано малость похолодней, ну да холодности тут трудно ожидать.
– Ничего, все придет в свое время, – подмигнул Джан.
Тут Оук засмеялся, а Батшеба улыбнулась (теперь она почти никогда не смеялась), и друзья их стали прощаться.
– Да, вот оно как обернулось! – весело промолвил Джозеф Пурграс, когда они тронулись в путь. – Желаю ему жить с ней да радоваться. Хотя нынче я раза два чуть было не сказал вместе с пророком Осией, ведь у меня вечно на языке слова Священного писания, ничего не поделаешь, привычка – вторая натура: «Ефраим стал служить идолам – отступитесь от него!». Но раз уж так оно получилось, – а ведь ее мог бы и невесть кто подцепить, – то за все благодарение Богу!
