Лицо Габриэля как будто осунулось.
– Ну а еще что ты видел?
– Да всякую всячину!
– Белая, как лилия… А ты уверен, что это была она?
– Да.
– Ну а еще что?
– Большущие стеклянные окна в магазинах, а на небе громадные дождевые тучи, а за городом высоченные деревья.
– Ах ты дубина! Чего еще наплетешь! – воскликнул Когген.
– Оставьте его в покое, – вмешался Джозеф Пурграс. – Малый хочет сказать, что в Бате небо и земля не больно-то отличаются от наших. Всем нам полезно послушать, как живут в чужих городах, дайте малому рассказать.
– А жители Бата, – продолжал Каин, – если и разводят огонь, то для потехи, потому как у них бьет из-под земли горячая вода, прямо кипяток!
– Сущая правда, – подтвердил Мэтью Мун. – Я слышал об этом и от других путешественников.
– Они ничего не пьют, кроме этой воды, – добавил Каин, – и она им уж так по вкусу, посмотрели бы вы, как они ее дуют!
– Обычай вроде как дикарский, но, думается мне, для жителей Бата это дело привычное, – ввернул Мэтью.
– А что, кушанья у них тоже из-под земли выскакивают? – спросил Когген, лукаво подмигнув.
– Нет. С едой в Бате плоховато, дело дрянь. Господь послал им питье, а еды не дал, и мне было прямо невтерпеж.
– А все-таки любопытное это место, – заметил Мун. – Верно, и народ там прелюбопытный.
– Так ты говоришь, мисс Эвердин прогуливалась с солдатом? – снова вмешался в разговор Габриэль.
– Да, и на ней было такое нарядное платье, шелковое, совсем золотое, все в черных кружевах и до того пышное, что, поставь его на землю, оно так бы и стояло само. Прямо загляденье! И волоса у нее были на диво причесаны! Ее золотое платье и его красный мундир так и сверкали на солнце, ух, какая красота! Их было видать даже на другом конце улицы!
– А дальше что? – пробормотал Габриэль.
– А дальше я зашел к сапожнику Гриффину – подбить подметки, а потом завернул к пирожнику Риггу и спросил себе на пенни самых дешевых и самых лучших черствых хлебцев, а они оказались зеленые от плесени, хотя и не все. Вот я шел по улице, жевал хлебцы и увидал часы, да такие большущие, прямо со сковороду…
– Но при чем же тут наша хозяйка?..
– Я доберусь и до нее, коли вы не будете ко мне приставать, мистер Оук! – взмолился Кэйни. – А ежели вы будете меня будоражить, я снова раскашляюсь, и тогда уж ничего от меня не добьетесь.
– Ладно, пускай себе сказывает на свой лад, – вставил Когген.
Габриэль с отчаяньем в сердце решил набраться терпения, а Кэйни продолжал.
– И там громадные дома и даже в будни на улицах народу тьма-тьмущая, больше, чем у нас в Уэзербери по время гулянья на троицын день. И побывал я в больших церквах и в капеллах. А уж как замечательно молится там пастор! Да! Станет на колени и сложит руки вот этак, а золотые перстни у него на руках так и сверкают, так и слепят глаза, да, умеет он молиться, вот и заработал их! Ах, как хотелось бы мне жить в Бате!
– Разве наш пастор Сэрдли может купить себе такие перстни! – задумчиво проговорил Мэтью Мун. – А ведь таких людей, как он, поискать днем с огнем. Думается мне, у бедняги Сэрдли нету ни одного перстня, даже самого дешевенького оловянного либо медного. А ведь как они бы его украшали в пасмурный вечер, когда он говорит с кафедры при восковых свечах! Но их ни в жизнь не будет у бедняги! Да, что и говорить, нет правды на свете!
– Может, ему вовсе не к лицу носить перстни, – буркнул Габриэль. – Ну, хватит об этом! Дальше, дальше, Кэйни!
– Да! Нынче модные пасторы носят усы и длинную бороду, – продолжал знаменитый путешественник. – Ну совсем как Моисей либо Аарон, и нам, прихожанам, сдается, будто мы и есть сыны Израиля.
– Так оно и должно быть, – откликнулся Джозеф Пурграс.
– И теперь в нашей стране две веры – Высокая церковь и Высокая капелла. Ну, думаю, не ударю лицом в грязь; вот и стал я ходить утром в Высокую церковь, а по вечерам – в Высокую капеллу.
– Молодчина! Славный ты малый! – расчувствовался Джозеф Пурграс.
– В Высокой церкви поют молитвы, и там все так и сверкает, и стены расписаны всеми цветами радуги, а в Высокой капелле говорят проповеди, и только и увидишь, что серое сукно да голые стены. А между прочим… я больше не видал мисс Эвердин.
– Что ж ты раньше-то об этом не сказал! – с досадой воскликнул Габриэль.
– Ну, – сказал Мэтью Мун, – ей не поздоровится, ежели она спутается с этим молодчиком!
– Да она и не думает с ним путаться! – с негодованием возразил Габриэль.
– Ну да, ее не проведешь, – заметил Когген. – У нее в черноволосой головке-то хватает ума – не пойдет она на такое безумство!
– Он, знаете ли, не какой-нибудь там грубиян и неуч, все науки превзошел, – не совсем уверенно сказал Мэтью. – Только по своему сумасбродству пошел он в солдаты. А девушкам-то по вкусу этакие греховодники.
– Слушай, Кэйни Болл, – не унимался Габриэль, – можешь ты поклясться самой ужасной клятвой, что женщина, которую ты видел, была мисс Эвердин?
– Кэйни Болл, ведь ты не какой-нибудь сосунок, – изрек Джозеф замогильным голосом, каким говорил в торжественных случаях, – ты понимаешь, что значит дать клятву? Так и знай, это страшное свидетельство, ты ответишь за него своей кровью, и апостол Матфей говорит: «На чью голову падет клятва, тот будет раздавлен насмерть». Ну, можешь ты теперь перед всем честным народом поклясться, как тебя просит пастух?
– Ой, нет, мистер Оук! – воскликнул до смерти перепуганный Кэйни, растерянно глядя то на Джозефа, то на Габриэля. – Я готов сказать, что я сказал правду, но ни за что не скажу: «Провалиться мне в тартарары, коли это неправда».
– Кэйни! Кэйни! Да разве так можно? – сурово оборвал его Джозеф. – От тебя требуют, чтобы ты дал священную клятву, а ты бранишься, как нечестивый Семей
[27], сын Геры, который так и сыпал проклятьями! Стыдись, парень!
– Да я и не думаю браниться! Что это вы, Джозеф Пурграс, возводите на меня напраслину! Бедный я малый! – бормотал Кэйни, у которого уже слезы брызнули из глаз. – Могу только по всей правде сказать, что то были мисс Эвердин и сержант Трой, но коли вы заставляете меня сказать под клятвой ужасную правду, то, может, то были вовсе не они!
– Будет нам допытываться, – бросил Габриэль, вновь принимаясь за работу.
– Эх, Кэйни Болл, докатишься ты до сумы! – вздохнул Джозеф Пурграс.
Вновь заработали косами, и послышался шелест и шуршанье колосьев. Габриэль не пытался казаться веселым, но и не обнаруживал своего мрачного настроения. Однако Когген прекрасно понимал, что происходит у него в душе, и, когда они отошли в сторонку, сказал:
