– А что же я дам им есть? – задал я вопрос. – Мы ничего для них не купили.
– Я сам позаботился об этом, – сказал с улыбкой Илья Прокофьич. – Есть колбаса и пиво.
Командир вытаращил на меня изумленно свои близорукие глаза, когда я доложил ему просьбу есаула.
– Ну, что же… Если это обычай, – пусть дадут, – сказал он.
Я кивнул есаулу и тотчас же, видимо, заранее приготовленные казаки внесли хурджины с пивом и закуской. Песенники по мановению волшебной нагайки вскочили, как один, и грянули здравицу командиру. Мы только с удивлением смотрели на их непринужденность и выучку. Все делалось по форме, по раз установленному обычаю и так достойно.
– Встретит радостным приветом нас полковник Малама… – гремел хор. – Встретит полковник радостно, – радостно приветствуют его и казаки…
Видно, что офицеры и казаки живут теснее друг с другом, чем мы со своими солдатами. У них видна не только отличная выучка, – видна многовековая традиция, милая и прочная. Да разве мы позволили бы так пить своим музыкантам? Эти и пьют умеючи, – им не в диковинку. Замечательное впечатление произвел на нас этот хор песенников. Молчанов пришел в восторг.
Саперы с удивлением поглядывали на казаков, и на офицеров, и на песенников; а те, как ни в чем не бывало, от души веселились, не стесняясь ни нами, ни друг другом. Песенники не только не тяготились своим делом, но, видимо, и сами наслаждались весельем, пением и выпивкой. Иной раз между ними возникали споры, что спеть. Когда дело дошло до «Наурской», то два казака очень ловко протанцевали лезгинку.
Все их движения были отчетливы и, видимо, вошли в их плоть и кровь. Даже повадки, как они выходили и становились в позицию для «Наурской», – были одинаковы у всех, и у офицеров, и у казаков. А что еще замечательно, – они пили, как воду, крепкое кахетинское вино и не пьянели.
У нас же, как водится, вино уже заиграло в головах к концу обеда, и некоторые пытались завести споры. А спор на политические темы, да еще за обедом, да еще под влиянием винных паров, – дело плохое. Могло окончиться ссорой, даже несмотря на присутствие дам. Казаки знали и это, а потому чрезвычайно ловко уклонились от всяких рискованных разговоров. Не давали и нашим спорщикам много говорить.
Кончили обедать, выпили кофе и тотчас же пустились танцевать под звуки гармоники и балалаек. Танцевали все. Даже и вовсе неумеющие прыгали, как могли, в мазурке. Кавалеров было так мало, что я оказался одним из лучших танцоров.
Казаки устроили общую мазурку, привлекли к танцам всех, даже Киселева, и вышло под конец очень весело. Разошлись часов около семи вечера, чтобы передохнуть и оправиться. А уже около десяти часов все общество собралось опять в столовой на ужин.
Как только сели за стол, есаул заявил, что по кавказскому обычаю необходим начальник стола, и он предложил приступить к выборам «тамады». Выбор пал, естественно, на него самого. Есаул сейчас же занял председательское место, командир рядом с ним, а остальные расселись, как хотели. Не помню уже, кто именно, кажется разбитной Ананьин, схватил бутылку с вином и налил соседу. Тотчас же тамада поднял свой голос и назначил ему штраф.
– Вы налили мужчине в присутствии дам и без разрешения тамады, и потому накладываю на вас штраф. Господа! Налейте ему стакан.
Я с любопытством следил, что будет дальше. Тамада оглядел всех и затянул:
Чарочка моя, серебряная,
На золотом блюде поставленная…
У тамады уже оказались помощники. Они поставили стакан с вином на тарелку и подошли к провинившемуся.
– Кому чару пить… кому здраву быть?.. – грянул хор. И чудное дело, – они уже знали имя и отчество наказуемого: «Пить чару, быть здраву свет Кузьме Ивановичу!» – гудели басы…
– На здоровье… на здоровье… на здоровьице его… – подхватили и казаки, и мы все, и дамы. Все весело смотрели на провинившегося. Он схватил стакан и стал пить.
– Глю-глю-глю-глю… – выводили все присутствовавшие, усиливая темп и повышая голос, когда чарочка подходила к концу. Виновник кончил пить, поднял стакан и перевернул вверх донышком, давая знать, что выпито все до капли.
Глю-глю… перешло в веселое громовое ура. Все поняли, что нужно вести себя осторожно.
Немедленно тамада встал и начал речь, вступительную, так сказать. Он сделал пышное предисловие, начав с того, что вот мы, военные, принуждены встречать великий праздник в этой грязной татарской гостинице, далеко от своих, далеко от культурной жизни. Мрачна комната, мрачно освещение…
– Но! – и он сделал выдержку… – Но я не вижу ни мрачных стен этой гостиницы, не помню уже мук тоски охраны. Передо мною сидят прелестные дамы. Блеск их глаз ослепляет наше общество, мы видим прекрасных дам, и все кажется нам нарядным и красивым… Мы сидим во дворце, рядом с нашими богинями, и мы благодарим их за то, что они удостоили нас чести спуститься из заоблачных высот рая в наш жалкий Агдам, за то, что они излили в наши души целительный бальзам для новых сил. И мы пьем бокал нектара за их здоровье, за процветание их красоты, молодости, за их чудные женские чары, которыми они умеют из упавшего духом отшельника сделать вновь молодого, сильного воина, преклоняющегося перед своими царицами жизни, перед дамами…
Все увлеклись пышной речью тамады. Всем понравилось такое обращение и каждение фимиама дамам. Им стали наливать виню.
Дамы расцвели и закраснелись; они благодарно смотрели на тамаду, а тот, подняв стакан, предложил всем воинам выпить за здоровье тех, кто служит лучшим украшением и утешением в жизни.
– Медам! Алла-верды вам, – закончил он свой тост.
– Яхши Иол! – дружно ответили все и грянули ура.
Казаки запели туш. Празднество сразу приняло красивое направление, брызжущее весельем и оживлением. Тамада не оставил никого в покое. Он ухитрился сказать тост за каждую даму, за каждого из присутствующих. Иногда он не говорил, к кому обращается, но так ловко делал сравнения, что все знали, о ком идет речь. Ни одного обидного слова, ни одного резкого намека. Все были чрезвычайно довольны управлением ловкого тамады. Он то штрафовал провинившегося, то разрешал говорить и другим. Без его позволения никто не мог сказать ни одного тоста. Ужин затянулся часа на три. После чего дамы уже сами потребовали танцев, и снова мы танцевали долго за полночь.
Но вот дамы ушли. Мы проводили их до другого флигеля, где им был приготовлен ночлег, а сами вернулись в собрание. Казаки уже были там. Столы все вынесены. Ни одного стула. Все сидят на коврах. Показывают и нам знаками следовать их примеру. Входящие, сделав сначала изумленные глаза, ни слова не говоря, садились на пол, вдоль стены.
– Как цветок душистый, аромат разносит… так бокал пенистый, тост заздравный просит… – начал запевало. Хор подхватил песню, затрещал бубен, зазвенел треугольник, все захлопали в ладоши, поддерживая такт бубна.
На середину комнаты выскочил казак с двумя обнаженными кинжалами. Он танцевал наурскую, дикий и красивый танец Кавказа. То крался, то отскакивал, то колол кинжалом невидимого врага, то кружился на цыпочках, и полы его черкески развевались точно от бури. Казак танцевал бесшумно в своих мягких чувяках. Вот выскочил другой. Они то нападают друг на друга, то отскакивают, то кругами носятся по комнате. Такт все усиливается, кружение казаков переходило в какой-то вихрь.
