В большой комнате с завешанными окнами стоял длинный стол, и за ним сидели уже наши писаря. Они, конечно, встали, любезно приветствовали своих офицеров и усадили нас рядышком, за серединой стола. Наставлено было все, что только можно было достать в гостинице. Подозрительные сардинки, вонючие кильки, неизменный шашлык.
Мне интересно было видеть, как будут вести себя писаря. Как будут пить, есть вилками, курить. На председательском месте сидел старший писарь по строевой части. Большой, красивый блондин. Всех писарей с литографщиками было человек десять.
Начало ужина прошло очень скромно. Все говорили тихо и чинно пили водку. Ловко справлялись с вилками и ножами. Право, если бы все это разрешалось и писарей не держали бы в слишком ежовых рукавицах бесправия, то они были бы в обществе не хуже почтово-телеграфных чиновников. Писаря считали себя выше простых солдат. Они работают головой, а не ногами, – как выразился старший писарь.
Но на это он получил от меня немедленно ответ: вот именно они, писаря-то, работают не головой, а руками, потому что не составляют бумаг, а их только переписывают. Работает головой тот, кто несет ответственность и за смысл работы. В этом отношении работа солдата, да еще в бою, несравненно труднее и самостоятельнее. Нужно очень и очень работать, именно головой, мозгом, чтобы с честью выйти из сражения.
Отповедь подействовала. Дальше говорили уже осторожнее, избегая критики. А что за разговор для русского человека, если нельзя критиковать? Мы все чувствовали себя точно связанными, каждое слово обдумывали. Писаря пытались было вознести Молчанова и меня за то, что не побрезговали ими. Я тотчас же остановил и это.
– Вы напрасно говорите это слово «побрезговали». Никто и никогда не брезговал вами. Это выдумка. Вы сами отлично знаете, что мы, офицеры, всегда разделяем ваше общество. Я вон на охоте и с Гродзицким, и с батальонным барабанщиком постоянно живу одной жизнью. Вместе едим, рядом спим, вместе и чай пьем. На войне вместе в окопах жили. А что наш устав запрещает быть вместе с солдатами в гостинице, в театре, – так это понятно. Запрещает вместе курить, пьянствовать – тоже понятно.
– А казаки? – спросил один из писарей. – Отчего, когда казачьи офицеры пьют, они завсегда своих казаков приглашают?.. Вот сотенный сколько раз у вахмистра обедал…
– То другое дело, – сказал следующий писарь, – казаки все равны. Они придут в станицу после службы, а вахмистра, может, станичным атаманом выберут. Вот он и начальник тогда самому своему сотенному.
– А и впрямь, ваше благородие, – обратились ко мне писаря. – Отчего это казаки все равны, а мы нет?
– Как не равны?
– Так, очень просто не равны. Наши офицеры избегают с солдатами общаться, брезговают… И это ведь верно. А почему? Потому мы не дворяне… потому мы необразованные…
– Да ведь у нас много офицеров не-дворян. Держите вы экзамен на офицера или отличитесь как хорунжий, и станете сами офицером и никто не будет вами брезговать, как вы говорите… Не посмеет брезговать. – Я обрадовался, что нашел выход.
– А знаете ли вы, сколько на войне было произведено солдат в офицеры? Они все были приняты нами, как ровня.
– А солдаты, значит, не ровня? – ядовито спросил один писарь.
– Известно, не ровня. Но не ровня только по рангу, по службе. Разве может начальник якшаться запанибрата с солдатами? Они его бояться перестанут. Уважать перестанут, если увидят начальника выпившим, – сказал и осекся, но было уже поздно.
– А мы полагаем другое, – послышалось со стороны писарей. – Нам будет лестно, что на нас, как на людей, смотреть начнут. Мы еще больше бы тянуться стали… А теперь часто наш брат проступки по злобе делает. Гнушаетесь, мол, нами, так вот вам… У вас бы учились, как в обществе быть. А что видели бы пьяными что ли, как вы говорите, – так это дело простое. Мы если и не видим, то все до точности от денщиков знаем и слышим.
Пришлось покраснеть и начать наливать пиво в стакан, чтобы скрыть смущение.
– Ну, довольно жалоб да разговоров. Спойте лучше песню.
– И то, давайте споем! – Появились две гитары. Нестройными голосами спели писаря несколько песен: «Не осенний мелкий дождичек», «Вниз по матушке по Волге», «То не ветер ветку клонит».
Пели они нестройно, но с большим чувством. Так и казалось, что в песню эти люди вкладывали всю горечь бесправия солдатчины. А и впрямь они оставались одинокими. Если бы больше уделяли им внимания, больше дали свободы, больше жизни, а не одну службу, то у нас были бы такие русские хоры, до которых далеко и казачьим.
Писаря с горячей благодарностью проводили нас.
– Мы еще немного останемся, – попросили они Молчанова.
– Оставайтесь! – разрешил тот. – Только помните, завтра служба… Если что случится, – подведете меня…
– Будьте покойны, ваше благородие, не подведем…
И подвели. Скандала не сделали, но без нас, видимо, выпили еще добре и на утро были все пьяны. Даже командир заметил.
– Вот вам и писаря, – жаловался мне Молчанов. – Вчера вечером я ушел от них с чувством, будто из тюрьмы вырвался, такими они показались мне обиженными своим солдатским бесправием, – а сегодня противно смотреть. Не могут они все в меру делать, обязательно через край перельют.
– Эх, забыл я им вчера сказать, – пожалел я, – что они понимают свободу только в водке да в гульбе видят. Позволь им пить, и все будут счастливы, и пойдет гульба, как в деревне на крестинах. Разве не в этом свобода?
– А запрети вам пить, что вы скажете? – спросил меня Молчанов.
– Ничего не скажу, только поблагодарю, что помогают мне с бесом пьянства справиться… И буду пить потихоньку, в одиночку…
– А вот составить хор, балалаечников, театр, это им не понравится, – задумчиво сказал Молчанов. – Им бы только водку жрать да скандалить, да критиковать начальство. И, кажется мне, что начальство и в самом деле мудро поступает, считая, что недолгие годы солдатчины можно и должно потерпеть.
– Я бы только сделал иначе. Я бы все эти три года службы устроил бы по образцу нацией батальонной школы, с переходом из класса в класс, как в военных училищах.
Классные занятия отвлекали бы от дури и давали бы пользу и уму, и телу. Посмотрите-ка на классников, совсем другие люди. А дай сюда еще что-нибудь полезное для жизни после службы, и они ценили бы военную службу, как даровую школу. Вот тут можно было бы их обработать на наш лад, на офицерский. И выпить можно было бы с ними, и концерты давать, и хоры составлять, читалку завести. А теперь они не в наших руках, вот и идет дурь в голову. И тянутся к тем, кто им обещает «свободу, братство и равенство…»
– Да, жизнь стала сложной. Неудачная война взбудоражила всех. Прежде думали – довольно штыка да «ура» – и побьем кого угодно. А война показала, что этого мало, еще что-то требуется. Прежде воевали кулаками, толпой, а теперь цепями в одиночку. Разве офицер может усмотреть за своей цепью? Офицеров на роту иногда один, два, не больше, унтеров настоящих с десяток пусть наберется, а бойцов двести, да лежат они друг от друга шагах в трех, а то и еще шире. Офицеры и унтера встают, бегают, наблюдают за ними, оттого и погибают скорее от вражеского огня. Рота может остаться одна, без начальства.
