По воле великого князя Изяслава почти сорок лет назад за стенами залы сделали тайную камору с глазницей, чтобы видеть и слышать всё, что происходило в главном покое дворца. О той каморе знали лишь князь, княгиня да дворецкий Василько. Но сегодня Анна привела в неё дочь, дабы та увидела своего нареченного до встречи, когда нужно будет выразить свою волю. Евпраксия знала, что миг этот приближается неотвратимо и ей предоставлено для ответа лить два слова: «да» или «нет». Сказала же своё слово «нет» её тётушка княжна Анна, когда дедушка Ярослав надумал выдать её замуж за английского принца, у коего лик был украшен не подбородком, а конским копытом. О том Евпраксия слышала от батюшки, который много рассказывал о вольнолюбивой сестре.
Евпраксии жених понравился. «Экий розанчик», — подумала она. Огорчало лишь то, что он вымахал словно мальва. Да засмеялась: «С приступок целоваться буду!» Озорной Евпраксии стало весело, и она покинула камору, минуя пуганные в поворотах сени, вошла в покой, где дремала её мамка-боярыня Лукерья. Она была молода и ласкова, во многом потакала своему чадушке. Встретила Евпраксию вопросом:
— Каков он, суженый-то?
— Пригож, Лукерьюшка, — ответила Евпраксия и себя оглядела с ног до головы в византийское оловянное зеркало. — Токмо теперь вот боюсь, приглянусь ли розанчику?
— Ладушка, моя лада, да тебе самому королю-царю семеюшкой быть. И умна, и весела, и озорна! Всего в тебе вдосталь для царской опочиваленки, — пела мамка.
Они ещё смеялись, а на пороге возник боярин Богуслав.
— Княжна Евпраксия, кличут тебе, идём.
И дрогнуло сердечко. В четырнадцать-то лет как бы ни хорохорилась, а потерять любимых матушку, батюшку, отчий дом, огромный мир, который окружал с детства, — всё это и сильного человека заставит вздрогнуть. И сошёл со щёк румянец, губы посуровели, в серых глазах резвости поубавилось. Но шагнула следом за боярином княжна, сама взбодрила себя и пошла бойко, как всегда хаживала в свои неугомонные отроческие годы.
Ввёл Богуслав Евпраксию в тронный зал не через ту дверь, в которую жениха вводили, а что за троном великого князя была, полотном в тон стен укрытая. Вошла она и вот уже лицом к лицу с женихом. Стоит «розанчик» верстою, и улыбка с лица не сходит. Да и Евпраксия не помнила себя без улыбки. «А чего бояться? Нe в загон же к ярому быку ввели», — утешила себя княжна. Велено же ей показать себя жениху, его рассмотреть. Да что там, всё, кажись, при нём, а что длинен, так и она подрастёт. С тем и подошла Евпраксия к жениху.
Иноземцы смотрели на княжну с любопытством, удивлялись тому как она вела себя без смущения. А ведь на неё чуть не сотня глаз взирали. Да забыли гости об упрёках, оценку давали невесте и отметили, что такая не затеряется в толпе придворных и никто не пройдёт мимо, чтобы не глянуть на манящее лицо, где всё в гармонии, не ярко, не броско, но мило. К тому же глаза удивительные: большие, загадочные, весёлые. Как улыбнулась, так ямочки на порозовевших щеках заиграли. Лёгкий сарафан не скрадывал стати невесты. В свои юные годы Евпраксия уже притягивала взоры своим гонким станом, и ножки у неё были точёные.
— Всем она превосходна, ваша светлость, — прошептал Генриху камер-юнкер барон Саксон.
— А что думает барон Вольф? — спросил Генрих.
— Она достойна вашей светлости, — ответил камергер.
— Я доверяю вам, — ответил Генрих. Сам он пока не оцепил достоинств невесты и не увидел её недостатков. Перед ним была просто забавная отроковица.
Княжна подошла к родителям, встала между ними. Тут же Вартеслав спросил маркграфа:
— Ваша светлость, что скажете? Великий князь ждёт твоего слова.
Генрих вновь посмотрел на своих баронов. Они одобрительно кивали. И маркграф ответил Вартеславу.
— Скажи государю, что мы согласны ввести в дом графов Штаденских принцессу Евпраксию.
Всеволод слышал то, о чём сказал Генрих. Осердился.
— Маркграф Генрих, говорите мне должное!
— Да, да, я готов, — поспешил с ответом Генрих, несколько удивлённый. — Говорю: ваша дочь не уронит чести дома графов Штаденских и я готов к брачному сговору. Но кто за неё скажет слово?
— Она и скажет. У нас на Руси невест не неволят. — И князь повернулся к дочери: — Иди к жениху и дай ответ, дабы не маялся.
— Иду, батюшка, — ответила княжна и плавно, будто проплыла разделяющее её до Генриха расстояние, с поклоном сказала: — Ты мне любезен. — Да аут же попросила Вартеслава: — Молви ему, что я согласна быть его семеюшкой.
Вартеслав перевёл слова Евпраксии. Генрих отвечал: «Дамке, данке». И вдруг обеспокоенно заговорил камергер Вольф:
— Я не вижу епископов, не вижу патера! Кто благословит сей сговор? Не останется ли он ложным?
Всеволод оказался в затруднении. Хорошо, что из русичей только он понял тревожный говор придворного. Получалось и впрямь из ряда выходящее, не по обычаю. Собрались на сговор христианские люди, а пастырей нет. Что они скажут об злом сговоре? Да уж сказали. И митрополит Иоанн не твёрд в согласии, и епископ Фриче против, ведь то, что сказал с глазу на глаз, то может и не прозвучать во всеуслышание. Сказано было Всеволодом, что митрополит на Руси лишь священнослужитель, а византийскому патриарху — слуга. Вот и угадай, чего он добивался, когда писал в своих «Церковных правилах» с великой ревностью, осуждая обычай князей выдавать своих дочерей за королей и вельмож католической веры. Протестовал Всеволод: «Бог у нас един, а то, что вы, его слуги, разделились на латинян и ариан, так и расхлёбывайте свой кулеш без нас». Однако пора было давать немецкому послу ответ. Вольф смотрел на Всеволода упорно. И Всеволод ответил лишь германцам;
— Русь ложью никогда не жила. Говорю вам: сговор утвердит вече. А коль вы не знаете, что сие есть, зову вас на площадь к Софийскому собору. После вече и продолжим паши беседы. — И, даже не передохнув, Всеволод повелел: — Вы, бояре, воеводы и княжи мужии, тоже идите на площадь. Тебе, Богуслав, велю ударить, в вечевой колокол!
Многим, кто был в тронном зале, это повеление великого князя показалось настолько неожиданным, что лишь разводили руками, не зная подоплёки. Не было того на Руси, чтобы великие князья собирали народ на совет: выдавать или не выдавать дщерь за иноземца. Но великому князю встречь не пойдёшь, сказал — тому и быть. Да поди осмысли сказанное. Ведь и такого не бывало на памяти придворных, чтобы свадебный сговор обошёлся без митрополитов и епископов. Ноне их не было. А причины никто не ведал. И всё стало очевидно, что ответ на их недоумение там, на Софийской площади.
Пока вельможи выходили из палат, над Киевом зазвучал вечевой колокол, знакомый киянам со времён Ярославовых. Стоял же юный Ярослав при вечевом колоколе многие годы в Новгороде Великом. И отозвались горожане все до единого, руки от дел освободили и — на улицу, на площадь, да поспешая, дабы поближе к помосту встать, с коего великий князь скажет своё слово. Знали кияне, что то слово будет важным, а великий князь будет ждать от киян достойного совета или согласия-несогласия с ним. Как уж покажется слово государя. На то оно и Вече!
