Однажды читатели сигнализировали в газету о том, что на кухне одной из квартир дома 24 по улице Мантулина горят две лампочки по девяносто четыре свечи каждая и «никто не желает пресечь это разбазаривание электрической энергии». Да, москвичи не могли смотреть спокойно на такое безобразие, они заботились об общенародной собственности.
Постепенно чтение газет меня утомило. Я почувствовал, что стены и окна моей комнаты блекнут, темнеют, уходят куда-то, а сам я становлюсь тяжелее, сводит ногу, чешется среднее ухо, подергивается вилочковая железа, стало темно и тихо, а потом наступивший мрак растворился светом, и я, наконец, почувствовал, что снова нахожусь дома и не в прошедшем, а в настоящем времени. Чтобы убедиться в том, что это не сон, я встал, включил телевизор, узнал о том, что доллар снова подорожал, а чеченцы устроили очередной взрыв, и понял, что я не сплю. И все же мне стало жаль, что я так мало побыл в довоенной Москве, мало ходил по ней, мало говорил с людьми. Когда еще побываешь во дне минувшем?
А как было бы хорошо что-нибудь привезти из такого путешествия. Ну, хотя бы творожные сырки в корзиночках, шоколадные или цукатные, или коробку шоколадных конфет «Деликатес», «Театральный набор», «Золотой петушок», «Карнавал», «Лилипут» или шоколадную «бомбу», размером с бильярдный шар, с сюрпризом внутри. В кондитерском магазине на улице Горького (Тверская) во время своего путешествия я, кстати, обратил внимание на то, что некоторые названия конфет сохранились до нашего времени, например, «Малина со сливками», «Красный цветок», «Золотая рыбка», а вот таких конфет, как «Зубровка», «Китайская смесь», «Мессинские», «Крем-брюле», «Ровесник Октября» теперь, по-моему, нет. Ну что ж, в «карете прошлого» и так нет свободного места. Все забито воспоминаниями.
Я ничего не рассказал о встрече с самим собой, со своими родными, полагая, что эти события носят сугубо личный характер, а потому читателю совсем не интересны. Но после подумал, что в таком путешествии и личные переживания могут представлять интерес. А стало быть, надо сказать несколько слов и о них.
Мои отец, мать, бабушка и я сам занимали в квартире довольно просторную комнату, метров двадцать, наверное. Ее большое окно выходило на ресторан «Астория» (потом «Пекин», потом «Будапешт»). В то время, перед войной, было трудно с маслом. С пяти утра приходилось выстаивать за ним длинную очередь. И вот мама и бабушка придумали более простой, хотя и более дорогой способ доставания масла: они ходили в ресторан, брали бутерброды, снимали с них масло и приносили его домой. Ребенок ведь, как котенок, не может сделать ничего плохого и его нельзя не любить. Далекое, навсегда ушедшее время. И как было бы прекрасно всем нам провести хоть один день вместе, сесть за большой стол под оранжевым абажуром, пить чай с пирожными из Столешникова, говорить, смеяться и плакать. Много интересного узнали бы от меня мои родные. Единственное, о чем я не хотел бы с ними говорить, это о их уходе. К самому себе я не испытывал никакой симпатии и не имел ни малейшего желания подержать самого себя на руках. Было для меня в этом что-то противоестественное. Бессмысленными и глупыми казались мне мои восторги, а уж когда раздался рев – мне стало совсем противно, и я вышел из комнаты.
Может быть, вам покажется странным, но я почему-то стеснялся самых близких мне людей. Дело, наверное, в том, что люди эти были не совсем такими, какими я их помнил и к которым привык, они были тогда гораздо моложе. Я же тот, прежний, был в то время скорее зверем, нежели человеком, и жил не сознанием, а инстинктами. Лет пять я продирался из этого дикого младенчества к сознанию и памяти детства. Им же было совсем не до меня, теперешнего. Они упивались младенцем, прыгающим в своей деревянной кроватке. Ну а я вообще старался не попадаться им на глаза, боясь, что они меня узнают. Однако опасения мои были напрасны. Я оставался, как говорится, чужим среди своих. А сердце мое сжималось от любви и горя, когда я думал о предстоящей разлуке с ними и от сознания того, что я уже ничего не смогу изменить ни в своей, ни в их жизни. Мне оставалось только сожалеть об упущенных возможностях и проклинать себя за те волнения, переживания и обиды, которые я внес в жизнь этих, самых дорогих мне, людей своими болезнями, двойками, глупостями, упрямством, распущенностью и хамством. Но что теперь говорить, кому нужен этот «жалкий лепет оправданья», когда ничего нельзя исправить и, как бы мне ни хотелось, я больше никогда не смогу поцеловать маленькие мамины ручки, которыми она меня за всю жизнь не только ни разу не ударила, но даже не шлепнула.
… И так закончилось мое путешествие в прошлое. Теперь, когда все осталось позади, я могу сказать только одно: не возвращайтесь в прошлое, господа, если не хотите снова испытать боль от разлуки с родными, а постарайтесь заняться каким-нибудь полезным делом и окружить себя живыми любимыми людьми и животными…
Прочитав о моем путешествии в довоенную Москву, читатель, возможно, возмутится: «К чему эти выверты, эти литературные искания с негодными средствами? Неужели нельзя просто изложить факты, не прибегая к дурацким фантазиям?» Конечно, можно, но надо ли? Перечисление фактов – вещь, конечно, нужная, но скучная. Она еще успеет вам надоесть. Пока же мы находимся в начале нашего пути, до последней строчки еще далеко, и не грех немного пофантазировать. Надеюсь, что и вам, любезные мои читатели, самим захочется слетать в свое милое и далекое прошлое. Буду рад, если смогу вам в этом хоть чем-то помочь. Ну а пока я расскажу весьма правдивую историю об одном двойнике одного великого человека.
Глава третья
НАТУРЩИК ВЕЛИКОГО ОБРАЗА
Похороны Н. К. Крупской. – На какую удачную мысль может натолкнуть простая лысина. – Попытки слиться с образом. – Головокружение от успеха. – Случай на выставке художника Васильева. – «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» – Расползание посмертных масок. – Вклад Славкина в развитие советской цензуры
27 февраля 1939 года, на семидесятом году жизни, в Москве скончалась Надежда Константиновна Крупская, вдова Владимира Ильича Ленина. Гроб с ее телом простоял в Колонном зале Дома союзов один день – 1 марта. Ночью тело было кремировано и на следующий день, 2 марта, москвичи прощались с урной, в которой находился прах сожженной в крематории супруги вождя. Враждебно настроенные к советской власти личности, как всегда, задавали ехидные вопросы: «Почему это Крупскую сожгли раньше времени? Кому она помешала?» Дошло до того, что кто-то спросил: «Да она ли это была в гробу?» А кто-то рассказал про старушку-большевичку, поведавшую под строжайшим секретом одной женщине на Чешихинском (в Госпитальном переулке) рынке о том, что в гробу была не Крупская, а неизвестная женщина, загримированная под покойницу, и что настоящую Крупскую посадили и на Соловки отправили. Ну а когда правители наши узнали, что народ обо всем догадался, так старушку-то эту быстренько сожгли, а Надежда Константиновна, сердешная, так в тюрьме и мается.
Но оставим все эти фантазии и сказки, тем более что наш народ не был бы самим собой, если б их не сочинял. Перейдем к реальности. А реальность такова, что в тот печальный день, 1 марта 1939 года, мимо гроба покойной вместе с тысячами москвичей прошел один человек, который скорбел по-особенному. Звали этого человека Иосиф Ариевич Славкин. Был он мещанином города Стародуба Черниговской губернии на Украине и промышлял в Москве по юридической части, а проще говоря, служил адвокатом. Роста он был невысокого, имел резкие манеры и большую лысину. Вот эта-то самая лысина и толкнула его на скользкий путь.
