Через неделю, ранним утром, когда Карл еще нежился в постели, не получивший вразумительного ответа загадочный князь явился сам, распахнув дверь и представ перед не успевшим еще толком открыть глаза художником былинным богатырем. Его сиятельство был одет в легкую шелковистую рубаху с широкими рукавами и широким красным поясом; плечи колосса покрывал модный в этих местах широкий плащ, в каких часто ходят оперные персонажи; волосы были коротко пострижены, подбородок покрывала темная щетина.
— Ну, здравствуй, Карл Павлович! Здравствуй, дорогой мой живописец! — пробасил князь, вдруг, точно в сказке, обернувшись Анатолием Демидовым. Путаясь в ночной сорочке, Карл выскочил из кровати и сразу же упал в объятия силача.
— Анатолий Николаевич! Вы? Какими судьбами? — мямлил он, целуя колючие щеки бывшего заказчика и понимая, что после того, как Демидов рассчитался за «Помпею», они не виделись, и он даже не пытался узнать, что стало с российским меценатом.
— А что могло случиться? Россия неблагодарна к тем, кто ее искренне любит, — горько посмеивался князь, пока Брюллов при помощи своего слуги влезал в панталоны, выискивая в груде нестиранных вещей относительно чистую сорочку.
— Хотел, понимаешь ли, на весь мир прославиться, явить себя верным сыном отечества, в благодетели метил. Пустое… ерунда все это, Карл Палыч! Чистейшая ерунда.
Когда Карл умылся при помощи Демидова и кое-как оделся, они спустились вместе вниз, где, несмотря на ранний час, потребовали себе вина, сыра, ветчины, яиц и хлеба. После чего, устроившись под раскидистым деревом, продолжили разговор.
— Я думал, если вы сотворите это чудо — «Помпею», а я вложу деньги и привезу ее государю, тот сразу же осыплет меня всеми мыслимыми и немыслимыми благами. Не деньги, разумеется, я имел в виду, не земли — всего этого было у меня вдосталь. Хотелось другого — славы, пусть и чужими руками. Но ведь и я тоже, согласись… согласитесь… ах, черт, а не съехать ли сразу на «ты»?
Брюллов кивнул.
— Так вот, я думал: что самое главное есть в жизни? То, чего ни за какие деньги не приобрести — люди, добрые дружеские отношения. Думал, вот взглянет на меня государь, потом на твою «Помпею», потом снова на меня, прослезится да и скажет: «После того, что ты сделал, Анатолий Николаевич, для Отчизны, ты…», Ну, в общем, думал, выделиться как-то, даже тебя в Россию вместе с картиной твоей расчудесной не повез. А зачем? — думаю. Брюллов все внимание на себя оттянет. Ему и так почести, какие только возможно, от государя достанутся. А тут я буду один.
Слышал, Федор Иванович Иордан, гравировавший по твоему совету и с твоего благословения «Преображение» и отдавший этой работе двенадцать лет? Автор не путает с Ивановым? Это он 20 лет писал «Явление Христа народу». своей жизни, прибыл в Петербург, где ему даже не разрешили присутствовать во время рассмотрения гравюры государем. Стоял, точно нищий, под дверью, ждал. Дождался. Даже спасибо никто не сказал. Никаких милостей, ни чинов, ни наград, ни профессорского звания с квартирой при Академии. Ни-че-го… сидит, говорят, теперь, дипломы почетным членам академии гравирует. И поскольку кондратий его не хватил, будет гравировать, собака! Хвостик поджал и сидит тише воды, ниже травы. А все то же: человек гордость свою иметь должен. Ведь двенадцать лет! Страшно подумать — жизнь прошла, что можно было за это время сотворить?! Жениться, детей нарожать, карьеру сделать. А так — сплошное жертвоприношение…
Ничегошеньки из намеченного не получилось и у меня. Теперь, на старости лет, даже жалею, что подарил тогда «Помпею». Отлично бы она стену в моем дворце украсила. Да ладно слезы-то лить. Я, можно сказать, счастливчик. Поняв, что не снискать мне славы или хотя бы благодарности от России, принял решение жить для себя. Купил княжество, законно прозываюсь князем Сан-Донато. Женился, между прочим, не на ком-нибудь, а на племяннице Наполеона Бонапарта… но и это уже не радует. Живу как кум королю, сам почти что король. Мое государство, мои законы. Что хочу, то и ворочу. Хотя и желаний, веришь ли, почти что не осталось.
Они гуляли по Риму, вспоминая ушедшее. Кафе Греко, где собирались шумные толпы русских художников, Римский дом. Кто из них остался?
Иванов — великая тайна Александр Иванов, умерший для мира, но обещавший возродиться в своей новой картине, получившей уже название «Явление Христа народу». Человек, мечтавший о золотом веке, где все художники будут друг другу братьями, который проповедовал святую жизнь, и через это — создание святых, очищающих душу полотен. «Целитель, исцели себя сам», — шептал полубезумный художник, гуляя оборванным и голодным по Риму. Художник, сначала очисти себя от малейшей скверны, победи демонов стяжательства и похоти, забудь про личную выгоду, про мирские блага, стань сосудом добродетели. И только тогда пиши.
Карл вспомнил запутанные, занудные речи Александра и невольно скривился.
— Боюсь, этот святоша снова станет читать мне лекции о том, как следует жить, с кем спать, с кем дружить. — Процедил он сквозь зубы, но повидать соотечественника не отказался. О картине ходили самые разные слухи. Несколько лет назад Иванов будто бы приводил в свою мастерскую знакомых, которые говорили потом, что это новое чудо света, новый язык живописи, провозглашающий новое время. Среди избранных счастливчиков были Гоголь и Гайвазовский… Но уже года три, как Александр Андреевич совсем замкнулся в себе. Даже Иордан, которому художник после долгих раздумий и отказов все же обещал показать картину, Иордан, у которого никогда не было ни жены, ни любовницы… который двенадцать лет копировал «Преображение» великого Рафаэля, даже он лишь поцеловал дверь мастерской, в которую его не пропустил Александр, крича, что тот недостаточно чист. Потом Иордан уехал в Россию.
Теперь Александр Андреевич ждал Карла. «Именно Брюллов зайдет первым в мою мастерскую и увидит «Явление Христа». Он, и только он, брат по искусству, который сумеет понять и оценить это произведение».
Карл послал Иванову записку, сообщая о своем приезде, прося о встрече. Неожиданно скоро Александр Андреевич ответил, назначив встречу в кафе Греко, а не в своей мастерской.
Брюллов произвел впечатление на одинокого художника своим предчувствием скорой смерти, должно быть, чего-то подобного и ждал Иванов. Однако, посидев и проговорив более часа в кафе, он ушел, наотрез отказавшись впустить Брюллова в свою мастерскую. Потом они встречались еще несколько раз; Карл показывал недавно написанную на Мадейре акварель «Прогулка», на которой изобразил нового президента российской Академии художеств герцога Лейхтенбергского со свитой, эскизы будущей картины «Политическая демонстрация в Риме 1846 году». Как ни просил Брюллов, как ни ударял себя в больную грудь, ни грозился помереть прямо на руках у старого знакомого, Иванов наотрез отказался впустить его в мастерскую.
«Его разговор умен и занимателен, — писал он о Брюллове Гоголю, — но сердце то же, все также испорчено…».
Обещав Анатолию Николаевичу посетить в ближайшее время княжество и закончить начатый в незапамятные времена портрет, Карл писал ученого Микеланджело Ланчи. Восемьдесят лет — надо торопиться. Ланчи светился изнутри, слабость его, истонченность оборачивались силой. Брюллов уже не прежний; перед смертью он ясно видит струящуюся сквозь людей силу, их свет, чистоту. Портреты из-под его кисти только что не говорят. В пору новые сплетни о даре его волшебном сочинять, в новых грехах подозревать. Писал семейство Титтони маслом. Сам радовался, словно ребенок.
