Андрей презирал себя, участника глупенькой постановки с поддельными дружками и любовницами. Они врали ему, лизоблюдничали, симулировали оргазмы, никто из них не был искренен, включая ту недалекую идиотку, что считалась его матерью. При мысли о матери кожа свербела и нуждалась в мочалке. Плохая родословная. Грязная кровь. Плебеи, портящие воздух своим существованием.
Он помнил лучшего друга Богдана, веселого парня Бодю. И дурачка Толю Хитрова. И грудастую шалаву, которая запудрила ему мозги. Уродливое родимое пятно на ее сиськах и сыпь на заднице, и раздражение от бритья в промежности, весь этот пот и хрюканье еще одной плебейки, замыслившей бодаться с богом.
И телевидение, и церковь, и законы, и секс — вот это, что называлось реальностью, — он видел их сыпь и изъяны и желал их скорейшего уничтожения.
Бог рождался в эту секунду. Новый мир, новый закон.
Андрей провел пятерней по шее, почесал кадык.
Куколка сказала, что в идеальном мире он сможет быть тем, кем захочет. Он хотел быть мужем Машеньки, повенчаться с ней заново в соборе из красного кирпича, чтобы их союз скрепили кровью ее гадкого младенца, чтобы они по очереди причастились лопающимися на зубах зачаточными органами и губчатой плацентой.
Тогда он простит ее, и в мире без речи — откуда-то он знал, что при боге не будет речи, идиотских рифмующихся слов — они сольются в животном экстазе под вокзальными сводами.
Андрей отвернулся от ремонтного цеха и бодро зашагал по лугу. Память была шкатулкой, в которой лежали бумажные фигурки, он вынимал их, комкал и пускал по ветру. Он освобождался и вычеркивал имена, сила наполнила мышцы, здоровые ноги меряли виадук, прихваченную инеем землю.
В конце концов, в шкатулке осталась лишь Машенька, его единственная любовь, за исключением бога.
Степь дымила белой мглой, отвалы горбились во тьме. Рыжели осколки раздробленных камней, вырвавшаяся из почвы железная руда. Зацементированные обломочные зерна поднимались отвесными стенами, слоистыми скалами. Их исцарапали когти драконов.
Уже всходя на курган, он избавился от собственного имени. Налегке, улыбаясь, он поравнялся с другими свидетелями грядущего чуда. Какая-то мертвая старуха валялась на тропке, он переступил окоченевший труп и замер на краю плоской вершины.
За метельной завесой простиралась равнина, у подножья холма отчетливо виднелся пологий каньон. На его склонах росли худосочные деревца, корни которых наполовину торчали из глины.
Озерцо на дне кратера припорошил снежок, но под его белой коркой проглядывалась серая жижа. У озерца скучились трое, человек-без-имени узнал святого старца и улыбнулся еще шире и яростней.
Кучерявая девка стояла на коленях у ног знахаря. Платье обратилось в лохмотья, девка лишилась своей маскировки и стала той, кем была всегда: дрянью из низов.
Человек-без-имени брезгливо поморщился.
Матай продемонстрировал пастве серп, и паства отозвалась счастливым вздохом. Было до слез приятно вздыхать со всеми и быть частью происходящего.
Человек-без-имени вытянул шею, чтобы ничего не пропустить. Святой старец плавным движением серпа повернул ключ.
74
Дважды — чтобы утихомирить и удовольствия ради — ее ужалили шокером. От боли свело челюсти, она билась в конвульсиях, сучила онемевшими конечностями, и рыжая отвесила ей смачную пощечину. Во рту сделалось солено. Запахло озоном. Джип петлял, ворочал боками на колдобинах, за окнами лютовала вьюга. Когда автомобиль остановился и в салон просунулся полицейский, надежда затеплилась в сердце. Служитель правопорядка был совсем молоденьким, белобрысым, с ямочками и румянцем на щеках. Она поникла обреченно, завидев за его плечом знахаря.
Матай приодел по случаю торжества бронежилет. Редкие волосы вздыбились перьями. Полицейский услужливо подвинулся, и знахарь наклонился вплотную. От него несло старостью, осенним лесом и мокрой псиной. Желтые, цвета мочи, глаза сканировали пленницу. Она специально подбирала уничижительные сравнения, чтобы не бояться. Но боялась. Страх, соленый, как кровь и пот, проедал душу, вынуждал колотиться под хмурым взором.
Палец с вздувшимися костяшками приподнял ее подбородок.
— Ты подходишь, — прошептал старик.
Шершавые подушечки погладили напухшую скулу. В нем не было ничего человеческого. Паук в выдубленной шкуре.
— Гордись, девочка. Ты — ключ.
— Пошел ты, — процедила Ника.
Он хмыкнул и скрылся из виду. За ним из «ниссана» полезли одержимые, все, кроме рыжей. Та обыскала Нику, похлопала между бедер, грубо, завистливо, облапила грудь, в завершение ущипнув за сосок. Хотелось вцепиться в рыжие патлы и расшибить голову о рулевое колесо. Но за дверцами караулил полицейский. Или убийца в полицейской форме.
Гортань Ники суживалась до размеров соломинки. Тетка, ощупывая куртку, дотронулась до замочка. Помяла и продолжила изучать ткань. Физиономия ее осталась безучастной, словно замка не существовало.
«Она его не чувствует!» — снова в душу закралась робкая надежда.
Лилин амулет был последним шансом на спасение.
При мысли о Ермакове в горле заклокотали слезы. Она вспоминала, как он лежал на тротуаре, как бил его ботинками жирдяй.
Да, они вызволили девочку, но сами очутились под пятой невообразимой силы.
А замочек был таким крошечным, к тому же он больше не походил на засов!
Рыжая вышла из джипа. Ника быстро переместила Лилин подарок из кармана в декольте. Он расположился под чашечкой бюстгальтера: прохладный, успокаивающий. Впитал страх.
«Маленькое бессмысленное утешение», — горько подумала Ника.
Метель застила обзор. Джип словно болтался в черно-белом пространстве, на картине кисти абстрактного экспрессиониста. Она была в Токио на выставке беспредметной живописи. Или ей это приснилось.
Ника откинула голову на кожу сиденья и зажмурилась.
Мама. Саша. Теперь Андрей. Разве так плохо умереть, избавить себя от мук, если есть вероятность встретиться с ними за чертой?
Она нарисовала лицо Ермакова, щетину, мягкий взгляд из-под темных бровей.
«Любимый мой», — проговорила она. Горячие дорожки поползли по чумазым щекам.
Вечность спустя в салон хлынул ветер. Полицейский вытащил Нику из джипа, предварительно содрав с нее куртку. Она не удивилась, обнаружив, что машина припаркована у пика Будущего. Не обманул Ермаков. Здесь водились драконы.
На кургане стояли люди, смутные, заштрихованные ненастьем фигурки. Ника закричала, и люди приветствовали крик свистом и аплодисментами. Под овации ее вели на убой.
— Это же убийство, — произнесла Ника. Ветер кусал голые плечи. Завывал в степи, и степь становилась полярной тундрой, а клубящиеся облака вдали — айсбергами. — Никто не родится, это просто убийство.
