— Здравствуйте, Мадина Тимуровна.
Библиотекарша сбавила шаг, напряглась. В стеклах солнцезащитных очков-вайфаеров отразились вороны и облака.
— Вы меня не помните, я в вашей школе учился.
— Как твоя фамилия, мальчик? — голос Умбетовой был по-учительски строг, и Андрей невольно улыбнулся.
— Ермаков Андрей! — отчеканил он.
— Помню, помню. Темненький такой.
— Вы мне Заходера посоветовали. И «Джекила и Хайда». Как… как ваши дела?
Он задал вопрос и тут же обругал себя. Очевидно, дела Умбетовой оставляли желать лучшего.
— Да вот, — она стукнула тросточкой.
— И давно вы?..
— Уже год. Из-за нервов у меня диабет развился. А из-за диабета дистрофия сетчатки.
«Она же не старше моей мамы», — подумал Андрей. Захотелось как-то помочь женщине, утешить. Но та Умбетова, к которой он ходил в библиотечный зал, своенравная, твердая, как скала, вряд ли нуждалась в жалости.
— Мадина Тимуровна, Мельченко фестиваль организовывает. Поэтический. В этот четверг. Хотите, я вас проведу.
Она невесело хохотнула и двинулась дальше по дорожке. Прямая спина, горделиво приподнятый подбородок. Цокая палочкой, бывшая библиотекарша произнесла:
— Я ни читать им не стану, ни слушать их. Я… я им всем смерти желаю.
— До свидания, — брякнул Андрей, огорошенный честностью слепой женщины.
Они прогуливались с мамой по кладбищенской тропинке, от березки на папиной могиле до бабушкиного витого креста. Вдоль скорбящих ангелов и грозных нуворишей, братков из девяностых, взирающих с гранитных плит. Полуголый Иисус дрожал под порывами ветра, его жестяная фигурка была примотана проволокой к кенотафу. Какой-то весельчак повесил на пихту золотистый дождик. Мертвые тоже встречали Новый год.
— Бабушка в тебе души не чаяла, — сказала мама. — Ты в детстве просил почистить для тебя семечки, и она налущивала целое блюдо, так что зернышки не умещались во рту, и ты был похож на хомяка. Она называла тебя: мой хомячок.
«Спасибо, бабулечка», — подумал он, глядя на ажурный крест.
— И когда у тебя ноги тянули… эти боли роста. Она ночевала у нас, не спала до утра. Чай готовила на травах…
— И целителя пригласила, — сказал Андрей.
— Да, — подтвердила мама, — не посоветовавшись со мной. Он ночью пришел, ты спал уже. Мол, во сне лечить надежнее. Я ее отругала, что ты, говорю, чужого дядьку в дом пустила. Но ведь благодаря ему у тебя боль прошла.
— А что он делал?
— Бог его знает. Меня там не было. Шептал, колдовал. Руками водил. Главное, что подействовало.
— Мам, а кто такая Лиля Дереш?
— Дереш? Впервые слышу. Она местная?
Он пожал плечами.
— А фраза «белая лилия черной зимы» тебе говорит о чем-то?
На этот раз мама думала дольше.
— Хм, кажется, да. Где-то я подобное слышала. И совсем недавно.
Она прикрыла веки, копаясь в архивах памяти. Кажется, почти ухватила мысль за хвост, но хвост выскользнул. Она признала поражение:
— Голова дырявая. А может, померещилось.
— Скажешь, если вспомнишь. Это важно.
— Андрюш, — робко сказала мама на выходе с кладбища, — вы с Машей поссорились?
— Мы расстались, мам.
Ее рука сползла с его локтя. Он обернулся и увидел слезы в маминых глазах и всполошился:
— Ну, ты чего? Век такой, никто никому не нужен. Только ты мне, а я тебе.
— Ты солгал, — сказала мама сокрушенно.
— Прости меня. Прости.
Мама вздыхала, отказываясь верить сыну.
— Вы же обвенчаны. Это грех, Андрюш.
— Это жизнь.
Вороны взмывали к тучам по спирали и каркали, каркали, каркали…
15
В вестибюле Дома культуры сновали «снежинки», «зайчики» и «тигрята». Воспитательница, облаченная в костюм Снежной королевы, командовала шебутной оравой:
— Илиязова, оставь в покое Гончарова! Степа, не лезь на перила! Никому не разбредаться до прихода родителей!
Дети галдели, скакали и приплясывали. Девочки повзрослее — танцовщицы из ансамбля «Грация» — заняли скамьи вдоль стены, сгорбились над айфонами. Прошел голенастый, ахающий на все лады Камертон:
— Елена Васильевна! Статуэтки уже подвезли?
— Час назад, Артур Олегович, — известила художественный руководитель. Вопреки своей фамилии — Сова — она больше походила на крольчиху. Подрагивал и морщился нос, выпирали передние зубы. Необъятный зад раскачивался при ходьбе.
На столе в актовом зале поблескивали четыре одинаковые статуэтки. Железные болванки-постаменты и торчащие из них кованые перья. Грубые, увесистые инсталляции. Награды лучшим поэтам города от членов жюри и приз зрительских симпатий. Местный умелец, по мнению Хитрова, весьма точно уловил суть: растрепанные перья, намертво впившиеся в индустриальную основу, как нельзя лучше характеризировали варшавцевских поэтов.
Камертон крякал, довольный, ворочал тяжеленные статуэтки.
Сторож Чупакабра, выглаженный и непривычно трезвый, таскал из кладовки декорации.
Предпраздничное настроение наэлектризовало воздух. Хитров с превеликой радостью отдался бы его мандариново-шампанской власти, но прежде необходимо было разобраться с первоочередной проблемой. С призраками.
Он отыскал в фойе директрису и рапортовал:
— Утренник провели.
— А как там подготовка к концерту? Мы на твою группу возлагаем большие надежды!
«Слабать им, что ли, песню о Вове?», — подумалось Хитрову.
— Сегодня и завтра порепетируем еще, отполируем.
— Не подведи нас! На кону репутация ДК.
Она всегда говорила: «нас», «мы», словно срослась с пышными колоннами, с хламом-реквизитом, с пианино, пылящимся на повороте к туалету.
— Тамара Георгиевна, я отлучусь ненадолго. Проведаю ребенка.
— Беги, конечно.
Небо заволокли тучи. Их темные животы почти касались крыш и звезды на верхушке главной городской елки. Очень хотелось снега. Снег очистит, снег протрезвит, изгонит из Варшавцево бесов.
«Жигуль» поплыл по лужам.
«Мои змеи и кассеты Ермакова… Лиля Дереш… где тут связь?»
Хитров выстукивал пальцами ритм, и ритм был тревожным, дерганым.
Он ехал домой — впервые за несколько дней.
Пора повести себя по-мужски.
Тучи ползли из степи и окружали человеческое жилье. Хмурые пустые улицы.
