«Эй, ты, храбрец, — говорили они, — мчись-ка назад в ДК, к людям, не думай, что тусклый солнечный свет помешает нам. Мы приходим и днем и ночью, мы шипим, извиваемся, мы оплетаем холодными телами шеи живых и давим, давим, давим…»
Автомобиль встал у гаражного кооператива. По пустырю гуськом семенили утки. В овраге шевелился мусор.
Хитров вошел в подъезд. Тук-тук, тук-тук-тук-тук, — стучали пальцы по лестничным перилам. В левой руке, как оружие, он сжимал телефон. Включил камеру, запись. Отпер дверь и прицелился объективом в коридор. Тихо. Чудесно тихо.
Он вспомнил всех этих борцов с потусторонним: Константина, Ван Хелсинга, Брюса Кэмпбелла. И миниатюрную школьницу Баффи заодно. Они бы засмеяли его, трясущегося, едва передвигающего ногами. Но они-то давно обвыклись, и сверхъестественное стало для них повседневной рутиной. Хитров никак не желал приспосабливаться к подобному. У перечисленных им героев не было детей. Крошечных, подвергающихся смертельной опасности ангелочков.
С замирающим сердцем он вошел в комнату Юлы. Камера фиксировала кроватку, игрушки, книжный шкаф. Барабаны. На пушистом коврике валялся оброненный желтый томик. «Приключения домовенка Кузи».
— Это наша квартира, ты, дерьмо протоплазменное. Мы здесь прописаны, ясно тебе?
Никто не ответил. Страх понемногу отступал, сменяясь гневом. Эта пыль на подоконнике, и сухая земля в цветочных кадках, и смятые впопыхах платья. Да как оно посмело вторгнуться в их уют, в их с Ларисой мир?
Под подошвой громко зашуршало (змея, приготовившаяся атаковать гадюка!), он отпрыгнул и выругался. Черт подери, испугаться пластмассовой обезьянки, Юлиной погремушки!
Он запихнул телефон в куртку. Проверил гостиную и кухню. Кухня его особенно раздосадовала. На плите стоял испортившийся ужин, кастрюльки со скисшим молоком, бульоном, присохшим пюре.
«Пожрать не дала, сволочь».
Будто мстя, он выскреб в унитаз содержимое блюдца, приспособленного Ларисой под кормушку для домового. Блюдце звякнуло о рукомойник.
Он оглядел квартиру и громко сказал:
— Я тебя, Лиля, не знаю, а теперь и знать не хочу. После Нового года мы сюда вернемся, и чтобы к тому моменту духа твоего здесь не было.
Он убрал кастрюли в холодильник. Прихватил продукты с длительным сроком хранения. Стремительно вышел из квартиры, запер дверь.
— Лариса, это ты? — раздался голос этажом ниже.
— Это я, теть Жень! — откликнулся Хитров.
Между прутьев перил возникла угрюмая физиономия соседки. Тетя Женя враждебно осмотрела Хитрова, будто выискивала хвост и рога.
— А где Лариса? — не поздоровавшись, спросила она.
— Мы к моим родителям переехали до конца праздников, — рапортовал Хитров.
— К родителям, — ехидно протянула соседка. — Жену, значит, сбагрил, а сам гулянья устраиваешь.
— Гулянья? — озадачился Хитров. Он показал негодующей тете Жене пакет. — Я за вещами забегал.
— А ночью ты зачем забегал?
— Ночью?
— Ты мне ягненка не строй, — настаивала соседка. — До часа ночи — топот, на барабанах своих бряцаешь. Я Ларисе все расскажу, как ты без нее время проводишь! И, ты смотри, шипеть он на меня будет!
— Шипеть? — изумился Хитров.
— Ты или дружки твои! Когда я позвонила, чтобы вы бардак заканчивали. В трубку шипел мне кто?
«Оно, — подумал Хитров, — оно на вас шипело, теть Жень».
— Извините, — только и смог выдавить он.
— Перед Ларисой извинишься, — бросила соседка и потопала вниз по ступенькам. — Я была о тебе лучшего мнения, Анатолий, — добавила она напоследок.
Первым порывом Хитрова было известить Ермака, он уже вынул телефон, но вспомнил, что сегодня у товарища встреча с Никой. Ермакову не до чужих призраков. Раньше Хитрова бы это не смутило, раньше он по-хамски, как настоящий близкий друг, срывал свидания Ермака, выпроваживал своим присутствием ермаковских пассий, Люд и Лид. Время скорректировало их отношения, добавило тактичность, деликатность.
— Сука, — прошептал Хитров.
За дверями квартиры, которую он только что покинул, зашуршала детская погремушка. Пересыпались бусинки в полой голове пластмассовой обезьяны. Ручка двери плавно опустилась и снова приподнялась. Туда и обратно, туда и обратно.
16
Он заметил ее издалека: длинноногая, рослая, с рассыпавшимися по плечам локонами. Нездешняя, как яркая анимация, врезанная в блеклый мир реальности. Большущие глаза, крупный красивый рот. Ткнулась носиком в протянутый им букет роз.
— Ты мне снился, Ермаков.
— Что я делал в твоем сне?
— Секрет! — Ника подхватила его под локоть, и они вошли в супермаркет. Духовые исполняли рождественские гимны, светились искусственные елочки в витринах бутиков. Фанерный олень Рудольф волок санки с фанерным Санта-Клаусом.
Эскалатор доставил на второй этаж. В суши-баре бамбук, китайский шелк и бумажные фонари соседствовали с хвойными венками и снеговиком из ваты. Ника сняла куртку, и Андрей едва оторвал взор от ее стройных, затянутых нейлоном бедер. Он понадеялся, что не таращится слишком нагло. Пять месяцев он был лишен секса, а синее платье Ники так эффектно подчеркивало фигуру, плотно облегало высокую грудь. Мысль, исподволь посетившая его, могла бы оскорбить девушку: «стриптизерше не привыкать, что мужчины глазеют на нее».
— Ты восхитительная, — сказал он.
— Ты тоже ничего.
Она порылась в сумочке.
— Дай руку.
Он подчинился, и она вложила ему в ладонь деревянную куколку. Цилиндрическое тельце и шарик головы с ушком на темечке. У куколки было схематичное, набросанное штрихами, личико. Раскосые глазки и розовый бантик губ.
— Это тебе сувенир из Японии.
— Какая изящная, — оценил Андрей.
— Это Кокэси. Забытое дитя. Крестьяне XVII века использовали ее вместо контрацептивов.
— Что?! — Андрей завертел куклу в пальцах, соображая, как именно работала полая деревяшка.
— Нет-нет, — прыснула Ника, — ничего туда не засовывай. Считается, что Кокэси оберегает от нежелательного потомства. От дочерей, если семья мечтает о сыне. От появления детей, которых нечем прокормить. Но со временем она стала амулетом, приносящим удачу. В Наруто устраивают праздник Кокэси. Награждают лучших куколок, а плохих сжигают.
— Суровые товарищи.
— Решишь заводить детей, спрячь ее куда-нибудь в шкаф.
— Не думаю, что это будет скоро.
Они заказали вино, картофельный салат, шашлыки-якитори и роллы.
— Нам еще по семьсот, но так, чтоб в каждой руке, — спела Ника, немало его растрогав.
