Мама зазвенела чайником.
Разомлевший Андрей поглаживал живот. Вареники были съедены, чай допит вприкуску с перчеными сплетнями. Он — какой-никакой журналист, мастерски уводил маму от разговоров о личном. В степь прошлого, где под ногами не тикали мины, маркированные Машиным именем. Где носился за бабочками румяный беззаботный барчук Андрейка.
Но и эти темы исчерпали себя.
Маша, Маша, Маша…
Он встал, потянулся:
— Уморился с дороги, мам. Завтра к тебе зайду. Где ключи от бабушкиной квартиры?
— Здесь ночуй! — всполошилась мама. — Я себе на диване постелю, удобно.
— Да ну, глупости. Зачем-то же есть у нас та квартира.
Мама молчала, вперив взор в пол.
— Ты чего? — удивился он.
— Не хочу, чтобы ты там ночевал. Там, наверное, крысы завелись.
— Какие крысы? — спросил он недоуменно.
— Ну или тараканы… — жалобно настаивала мама.
— Я тараканов не боюсь, я мальчик взрослый. Ты мне объяснишь, в чем дело?
И непроизвольно хохотнул, когда мама сказала:
— Я думаю, в бабушкиной квартире живет привидение.
4
Дом, в котором дебютировала дробью спиц по картонным коробкам группа «Церемония», располагался на окраине Варшавцево. К нему прилегал частный сектор, а дальше раскинулась степь. Три хрущевки выстроились буквой «П». Ввинченные в сугробы фонари озаряли разваленную песочницу, пару турников и склепанную из фанеры хижину. Избушку без окон. Лиана электрического провода ползла к ней через ветку ореха, и оранжевый отсвет лился на снег из неплотно затворенных дверей. С ним наружу проникал лающий смех. Табличка на хибаре гласила: «Комната отдыха ветеранов труда».
Андрей переехал на улицу Быкова после бабушкиной смерти и прожил здесь полтора замечательных года. «Ветеранская комната», на местном жаргоне — «халабуда», была единственным темным пятном того безоблачного периода. В ней обитало нечто похуже привидений: варшавцевские гопники.
Они захватили хижину, как пираты захватывают корабль. Ветеранов за борт, поднять черный флаг. Самым опасным был Вова Солидол. Не его ли гиений хохот раздается оттуда сейчас?
Андрей пересек двор и вошел в подванивающий мочой подъезд.
Бабушкина квартира находилась на первом этаже. Солидол обитал тремя этажами выше. Озлобленный и жестокий ублюдок. Впрочем, они не виделись давным-давно, а возраст — Вова был старше лет на шесть — мог положительно изменить неприятного соседа.
Обходя зловонные лужи, Андрей гадал: Солидол ли до сих пор мочится в собственном подъезде, или выросло новое поколение таких же солидолов?
Он открыл обшитую дерматином дверь, клацнул выключателем. Нюх различил знакомый, едва ощутимый запах. Квартира, много лет пустовавшая, сохранила свой индивидуальный, пробуждающий ностальгию аромат.
— Ну, привет, — поздоровался Андрей.
Ему не ответили. Ни призраки, ни обдолбанный Сид Вишес, кривляющийся на плакате.
Старая мебель, скромная обстановка. Измочаленный коврик на полу. Чавкающие подошвой тапочки. Диван, стол, изжевавший тонну пленки магнитофон «Кассио», телевизор LG.
Он повертелся в зале, проведал спальню. Мама выбросила бабушкин гардероб, сломанную кровать, продала швейную машинку. В узкой и длинной комнате, на самопальной репетиционной базе «Церемонии», осталась лишь тумба, и Андрей заулыбался, увидев подвесной замок на ее дверцах. Это он, уезжая учиться, запер тумбочку. В ящике хранились утратившие всякую ценность сокровища. Коллекция аудиокассет.
Окно спальни выходило на частный сектор. В одном из тех домов, вспомнил вдруг Андрей, жил Саша Ковач.
Ковач был его кумиром, он еще в конце девяностых создал свою группу, просуществовавшую четыре года, — «Подворотню». Трое тощих парней играли злой панк-рок на расстроенных инструментах — их выступление в ДК Артема стало ярчайшим впечатлением для подростка Ермакова. Организаторы концерта на второй песне вырубили «Подворотне» звук, а Ковач показал опешившим зрителям средний палец. Варшавцевские мужики могли за этот жест утопить в карьере.
Круче Сани Ковача в городке не было. «Церемонии» бы такого басиста, — мечтал Андрей. Кинчев и Летов — небожители, а Ковач вот — шляется по району, мрачный, дикий, в шрамах и кустарных татуировках, с торчащими дыбом волосами. В лютые морозы не снимает куртку-косуху. Настоящий панк.
Ковач, конечно, не обращал на неофитов из «Церемонии» никакого внимания. Им было по пятнадцать, ему — двадцать. Они использовали вместо барабанной установки конфетные коробки, а «Подворотня» сыграла полторы песни на сцене Дома культуры. Разный уровень.
Саня вряд ли вообще знал о существовании Андрея, хотя тот еще шестиклассником приятельствовал с его младшей сестрой и неоднократно бывал у них дома. Туалет Ковачей производил неизгладимое впечатление. Там, над сливным бачком, висело два постера. На первом был изображен монстр, скелет, сжимающий в клешне окровавленный топорик. Свободную лапу он протягивал к Андрею, мешая писать. Много позже Андрей узнал, что монстра звали Эдди, он был символом и талисманом группы «Iron Maiden», и постер являлся обложкой шикарного альбома «Killers» восемьдесят первого года.
Второй плакат тоже будоражил воображение Андрюши. На нем обнаженная фотомодель Анна Николь Смит выставляла свои избыточные прелести. Придерживала руками огромный бюст, словно вручая его мальчику. Демонстрировала даже светлый пушок на лобке, и гость с порога спешил в туалет, мол, припекло, невтерпеж. Ему казалось, мисс Смит позирует специально для него.
У Ковачей было в избытке всего интересного, и однажды Андрей и Ника застали Саню спящим в кресле. Его предплечье перехватывал тугой жгут, шприц лежал на журнальном столике. Ника разрыдалась и принялась ладошками колотить брата по голому торсу. Он проснулся и вяло мычал:
— Ну, тише, тише, малая.
Идущие на репетицию «церемонщики» разочарованно хмыкали, завидев Ковача в компании с Солидолом. Задевалась куда-то его косуха, глаза сделались водянистыми и плоскими.
Он умер от передоза героина в две тысячи пятом. Околел на унитазе, под присмотром Эдди и грудастой Анны Николь. Локальной звезде рок-н-ролла было двадцать четыре года.
— А ты еще такой крепкий старик, Розенбом, — прошептал Андрей.
Кухня ни на йоту не изменилась. Тот же холодильник — всунь штепсель в розетку, и он затарахтит угрожающе. Та же оранжевая, с подсолнухами, клеенка на столешнице. Достаточно прикрыть веки, и услышишь звон бутылок и голос Хитрова. Смех ветреных подружек и рассуждения о будущем группы.
По линолеуму, всполошенный светом, семенил прусак. Насчет тараканов мама не ошиблась.
Андрей представил, что это его шева сматывается к батарее. Его боль утраты. И прихлопнул дезертира тапком. Стряхнул трупик в мусорное ведро. С соплями покончено. Никаких шев, никакой порчи, никакой жалости к себе.
