Поняв, куда мы направляемся, собачка соскочила с кресла и побежала впереди нас, все время путаясь под ногами, я даже на нее чуть не наступила. Тут я не выдержала, поймала животинку и взяла на руки, но неуемная собаченция тут же начала вырываться и хозяйка ее у меня забрала. Наконец мы кое-как доковыляли до кухни, я усадила Настю на стул, и она сказала:
– Таня, хозяйничай здесь сама. Кофеварка вон, – она показала на аппарат, – кофе в шкафчике наверху, а остальное в холодильнике. И сделай, пожалуйста, мне тоже кофе – взбодриться надо. А еще дай мне блюдце с огурцом и ножик.
Я удивилась – огурец на завтрак! – но дала. Оказалось, что он предназначался для Дуси, которая, сидя на руках у хозяйки, с большим аппетитом схрумкала два кружочка и требовала еще, да обломилось ей. Собачка обиженно тявкнула, спрыгнула на пол и, к моей большой радости, убежала – не хватало мне еще об нее споткнуться и упасть с тарелками в руках. Я заправила кофеварку и начала обследовать холодильник, комментируя по ходу дела:
– Салат еще «живой», вполне съедобный. Есть котлеты, картофельное пюре… Если разогреть в микроволновке, то сойдет. Ага, тут еще и пирожки есть.
– Это Дарья Михайловна вчера готовила, так что все свежее, – объяснила Настя.
Мы с ней позавтракали, я загрузила посуду в посудомоечную машину, и мы перебрались обратно в холл в два захода: сначала я отвела ее, а потом принесла кофе и все, что к нему прилагалось. И вот мы разместились: я придвинула кресло поближе к дивану, где сидела Настя – я предложила ей прилечь, но она категорически отказалась – неприлично, мол. Я собралась начать смотреть фотографии, но Настя шепотом остановила меня и в ответ на мой удивленный взгляд глазами показала на второе кресло, где лежала моя шуба. Дуся, явно желая познакомиться с ней поближе, решила в него запрыгнуть, и это было до того потешное зрелище, что я давилась беззвучным хохотом. Собачка разбегалась, неслась к креслу изо всех своих силенок, но, вовремя поняв, что запрыгнуть на него не получится, прямо перед ним тормозила всеми четырьмя лапами. Потом она отбегала назад и повторяла попытку, которая заканчивалась тем же. И так раз за разом. Настя, конечно, привыкла к подобным вещам, а вот я веселилась от души и нечаянно громко рассмеялась. Дуся обернулась на нас, поняла, что мы были свидетелями ее позора, и обиделась. Ой, как же она обиделась! Она сначала села спиной к нам, а потом, тяжко вздохнув, легла, положив головку на лапки. Вид страданий этого крохотного существа до того тронул меня, что я встала, взяла Дусю и положила в кресло к шубе. Восторг был полный! Собачка ее нюхала, трогала лапой, каталась по ней, пыталась залезть под нее… В общем, если бы это кто-то заснял и выложил в Интернет, лайков было бы много.
– Ты не бойся, она не нагадит, – запоздало успокоила меня Настя. – У нее свой туалетный лоток есть.
– Знаешь, иногда я жалею, что у меня нет дома никакой животинки – с ними так весело, а потом вспоминаю свой режим работы и начинаю жалеть ни в чем неповинное животное, которому придется из-за него страдать. Так что животных я люблю на расстоянии. – Я достала из сумки и включила на всякий случай глушилку, а потом сказала: – Ну, приступим, благословясь! Где здесь самые первые фотографии?
И мы с ней начали смотреть. Если меня что-то интересовало, она объясняла, кто сфотографирован и где. Голопузое детство Алексея Ильича, снимки, как его принимали в октябрята и пионеры, как он отвечал у доски на уроке, я, мельком глянув, откладывала. Но вот мне попалась фотография нескольких человек на фоне деревянного дома. Перевернув снимок, я прочитала надпись, сделанную явно не детским почерком «Июнь 1966 год. Мы с Лешей у Феди и Фисы в гостях».
– Как я понимаю, это село Денисовка. Кто здесь кто?
Настя показала мне, где маленький Леша, его мама, ее брат с женой, самым главным для меня был его двоюродный брат Иван, тогда совсем мальчишка. Я присмотрелась – да, похожи. Не сказать, чтобы одно лицо, но очень похожи!
Дальше пошли фотографии уже немного повзрослевшего Шестопалова. Я просматривала их одну за другой, пока в моих руках не оказался снимок, едва взглянув на который, я оторопела. На нем был молодой Алексей Ильич и… Черт побери! Это была Настя! С косами, в простеньком платье старомодного фасона! Но это была она! Дело было летом или поздней весной, Шестопалов и Настя стояли возле березы, счастливые, улыбающиеся и явно друг в друга влюбленные. Я растерянно посмотрела на Настю, и та объяснила:
– Это моя мама. И я знаю, что ты сейчас подумала, но я не дочь Леши.
– Вообще-то мысли об инцесте у меня и близко не возникало, – пробормотала я. – Но… Как?
– Я тебе сейчас все объясню, – сказала она, немного помолчала, собираясь с мыслями, а потом неожиданно попросила: – Вон в той тумбочке, в самом нижнем правом ящике, лежат сигареты с зажигалкой и пепельница. Принеси, пожалуйста.
– Ты куришь? – удивилась я, но пошла.
– Начала, когда мама умерла. Все девчонки в классе курили, а я нет. А вот после этого закурила. Потом бросила, конечно, но, когда совсем невмоготу, мне это нужно, чтобы успокоиться.
– Понимаю, сама когда-то много курила, а потом решила, что хватит, и бросила. Но, когда случается что-то сногсбивающее, рука сама тянется – привычка.
Настя закурила, отпила уже остывший кофе и начала:
– Мама и Леша вместе в школе учились, он ее на год старше был. Вот и получилось, что ему в армию идти, а она ее только окончила. Любовь у них была. Он уехал, а она в Тарасове в экономический поступила. Жила в общежитии. А в городе ведь не как в деревне. Это там, если обещала парня ждать, то про веселье забудь: сиди дома и письма перечитывай, самое большое развлечение, если к тебе подруги в гости придут. А тут студенческая жизнь. Мама и на танцы с подругами ходила, откуда их потом парни провожали, и в кино, и на дискотеки, но Лешу честно ждала, то есть никакого молодого человека у нее не было. А в деревне об этом как-то узнали и Леше написали. А он со своей деревенской точки зрения решил, что мама ему изменяет. И он ей написал письмо. Грязное, полное оскорб-лений, в том числе и матерных. Меня там одна фраза прямо убила, как сейчас ее помню: «Женщина, как консервная банка – открывает один, а потом пользуются все. К счастью, я оказался первым, не пришлось потом за другими остатки доедать».
– Какая мерзость! – не удержалась я.
– Да уж! Оторвался он тогда на мамин счет. А маму это письмо сломало – она же ни в чем виновата не была. В тот день, когда она его получила, девчонки на танцы пошли, а она, естественно, дома в общежитии осталась. Одна! И вены себе порезала. Хорошо, что у ее соседки по комнате живот прихватило, и она в общежитие вернулась. В общем, маму спасли и даже врачей не вызывали, потому что тогда как было? Если попытка самоубийства, то прямая дорога в психушку. А маме после этого жизнь – не в жизнь, какая уж тут учеба? А она уже на втором курсе была. И в село возвращаться нельзя – на нее же там как на гулящую смотреть будут. К счастью, у ее подруги по институту мать главным бухгалтером в Каначеевском райпотребсоюзе была, вот и пригласила маму к себе. И мама поехала. Жила опять-таки в общежитии, окончила бухгалтерские курсы, мать подруги ее к себе взяла. Успокоилась постепенно мама, жила себе потихоньку и ни на что уже не надеялась. А в Каначеево же летное училище. Вот мама и познакомилась прямо на улице с моим папой, и влюбился он в нее насмерть. Предложил ей замуж за него выйти, подумала она и согласилась. Окончил он училище, поженились они и по его назначению поехали, а направили его на Севера. И началась у мамы гарнизонная жизнь. А она же бухгалтер, вот и стала вольнонаемной. Как я сейчас понимаю, она папу сначала совсем не любила, она была ему просто очень-очень благодарна за то, что он ее к жизни вернул, и, может быть, поэтому была ему такой хорошей женой, что все завидовали. В городке даже говорили: «Если хочешь узнать, что такое семейное счастье, посмотри на Сафроновых». У нас бабушка хорошо шила, от нее и мама научилась. Папа даже в гражданском всегда франтом выглядел. Я в 83-м родилась, когда папу в Тамбов перевели – они, пока на Северах служили, решили с детьми подождать, потому что уж очень там климат суровый. А потом папу отправили в Афганистан. И он там погиб в 88-м – его самолет подбили, а он не смог или не успел катапультироваться. Самолет рухнул на землю и взорвался. Даже могилки нет, – глядя в одну точку, рассказывала она тихим, надтреснутым голосом, в котором слышалась застарелая, так и не изжитая боль.
