“Идиотка”.
У нее кружилась голова, в придачу в этой голове только что родилась какая-то пафосная ахинея, нет, за кого она себя принимает? Она была несчастной, вернее, унылой, это было до смерти Солимана, она не находила себе места, и что? Ее место там, куда поставила ее жизнь, нет, куда она сама решила забиться, не под плинтусом, потому что в ее случае никаких особых плинтусов не наблюдалось, а под полом. И вот.
И вот…
Противно. Но такова реальность.
Она пошла дальше, куда глаза глядят, раздвигая черные влажные ветки большой ивы, они спускались до земли и загораживали проход. Под ногами катались черепки цветочных горшков, вокруг были кучи скошенной, да так и сгнившей травы; и еще огородик, который Фируза начала обносить натянутыми на колышки бечевками. Там уже виднелась в уголке маленькая грядка редиса и зимний латук. Свежевскопанная земля казалась жирной и черной, наверняка она теплая, если сунуть в нее пальцы.
В нескольких метрах от нее, за ржавой сеткой, которой был огорожен сад, виднелся какой-то навес из посеревших от времени досок. Крыша просела, и сквозь разъехавшуюся, местами поломанную дранку виднелось ослепительное желтое пятно. Желтое, как горлышко колибри. Как пушистые, одуряюще пахнущие шарики мимозы, которые она много лет назад покупала матери, каждую зиму мечтавшей о Ницце и Лазурном береге, но не желавшей при этом сдвинуться ни на шаг со своей улочки в пригороде.
Она нажала рукой на оцинкованную проволоку, придавив провалившуюся изгородь к земле, и перелезла через нее, молясь, чтобы парка Фирузы не зацепилась за какую-нибудь торчащую железку. Потом перепрыгнула канавку со стоячей водой и стала зигзагами пробираться меж кустов крапивы и ломких стеблей ячменного цвета, на которых вряд ли распускался когда-нибудь хоть один цветок. Похоже, эта часть участка была заброшена и служила свалкой: из кучи пластиковых канистр, полных черноватой жидкости, торчали ножки гладильной доски; сгнившие полотняные пакеты облепили кривоногую стремянку. И венец всего – утюг, засунутый в старый бак для белья, и шляпа, да, бальная шляпа, красная, с пайетками, кажется, новая.
Постройка была прикрыта несколькими листами толя, но сбоку целый кусок ограждения почти лежал на земле. Машина стояла под позеленевшим брезентом, стояла на клиньях – как во время войны, когда кончался бензин, подумала Жюльетта. Но тогда ведь не было желтых машин; или были? Были, конечно. (Посмотрев в первый раз фильм “Через Париж”, она решила, что мир тогда был черно-белым. Правда, для шестилетней девочки это простительно.)
Она ухватилась за угол брезента и потянула. Несколько кирпичей, положенных на крышу машины, скатились вниз. Она шагнула в сторону, уворачиваясь, и потянула снова, изо всех сил. По шее, по спине струился пот. Что это на нее вдруг накатило? Жюльетта даже не знала, принадлежит ли этот участок Фирузе или она его арендует; в любой момент законный владелец мог выйти из лесу с заряженным охотничьим карабином и…
Брезент порвался и лениво сполз. Мох нарисовал на нем изнутри карты невиданных континентов. Какие-то зверьки порскнули во все стороны, зашуршали сухие листья; полевки, наверно. Или кошки. Она разрушала маленькое жизненное пространство со сложившимися привычками, гнездо, терпеливо свитое меж колесных осей, где, быть может, укрывался целый выводок крошечных розовых слепых существ – нет, сейчас не сезон. Она уверена? Не особо. Когда провел столько времени на 6-й линии парижского метро, в деревне нельзя быть уверенным ни в чем. Жизнь животных в их норах она представляла себе примерно так же, как человек, почерпнувший все свои познания из “Алисы в Стране чудес” в диснеевской версии.
Она потянула еще, уронила еще несколько камней, и он наконец предстал ей целиком, безмятежный и вожделенный, как большая игрушка, только гораздо грязнее.
Микроавтобус.
Желтый.
– Он ваш?
Жюльетта, задыхаясь, влетела в мастерскую, где Фируза с Заидой сооружали тотем: положили друг на друга несколько деревяшек, колотых чурбачков с нежной розовой сердцевиной, и лили сверху разноцветные струйки краски.
– Потом мы ему сделаем глаза из пластилина. И брови. И рот, чтобы он мог прорицать. – Последнее слово она повторила два-три раза, ожидая восхищенной реакции Жюльетты. – Прорицать – это красиво. Ты знала такое слово?
Девушка покачала головой.
– Ученая, ничего не скажешь.
Заида состроила невинную физиономию и перевернула чурбак, который держала обеими перепачканными руками. По волокнам струился алый ручеек.
– У дерева кровь идет, – пропела она, – оно скоро умрет.
Фируза потрепала ее по плечу:
– Дерево умирает, когда его срубили. Но этот кусок останется живым.
– Почему?
– Из-за прорицаний и желаний. Смотри, мы соединим эти два чурбачка, и между ними останется щель, вот тут, на стыке. Когда у тебя появится какая-нибудь печаль или желание, ты напишешь его на бумажке и сунешь внутрь. Меня мой дедушка учил так делать.
– И что будет?
Фируза подняла голову и встретила взгляд Жюльетты.
– Дерево ест все. Несчастья, надежды, все. Хранит их в безопасности. Развязывает нам руки, чтобы мы избавились от них или их осуществили. Зависит от того, что именно ты ему доверил.
– Так что, – прервала ее Жюльетта, – он ваш?
Молодая женщина, казалось, не удивилась; только закрыла банки с краской, стоявшие на этажерке, и повернулась к окну. За грязными стеклами угадывались мертвые оттенки необработанной земли и кособокие очертания навеса, едва различимые в тумане.
– Да. Вернее, нет, – ответила она. – Он ваш. Берите, если хотите.
25
– Вы правда собираетесь это сделать.
Фраза прозвучала утвердительно. Леонидас, восседающий в кресле Солимана и, как обычно, окруженный облаком дыма, просто хотел удостовериться, что правильно понял торопливый, сбивчивый поток слов, который только что вылила на него Жюльетта.
– Хорошая мысль, правда? У меня никогда не получалось то, чего хотел от вас Солиман: следить за человеком, присматриваться к нему более или менее вблизи, чтобы понять, какая книга ему нужна, какая книга вернет ему недостающую надежду, или энергию, или гнев. А тут у меня в микроавтобусе будет куча книг, я стану ездить по деревням, смотреть на людей, дам себе время их узнать хоть немножко. Так будет легче. Легче им советовать, я имею в виду. Отыскать подходящую книгу. Именно для них.
Мужчина в зеленой шляпе, по-прежнему покоившейся у него на макушке, вынул изо рта трубку и задумчиво уставился в ее чашу.
– А для вас так важно, чего хотел Солиман? Вам никогда не приходило в голову, что он просто сумасшедший – и мы все тоже? Вы считаете нас этакими, ну… какими-то врачевателями душ или врачами по вызову, разгуливающими по улицам с набором инструментов?
Как сказать ему, что да, примерно так? Что она в конце концов поверила, нет, твердо убедилась, что в толще книг кроются одновременно и все болезни, и все лекарства? Что в них есть предательство, одиночество, убийство, безумие, ярость – все, что способно взять вас за горло и испортить вам жизнь, не говоря уж о жизнях других людей; и что иногда, плача над печатной страницей, можно спасти кому-то жизнь? Что, обретя родственную душу посреди африканского романа или корейской сказки, вы понимаете: все люди страдают от одних и тех же болей, все они похожи и, быть может, с ними можно разговаривать – улыбаться, обмениваться ласками и знаками признательности, не важно какими, попробовать каждый день причинять друг другу чуть меньше зла? Но Жюльетта боялась увидеть на лице Леонидаса снисходительное выражение, потому что да, это все шиза в чистом виде.
