* * *
В последнюю поездку в Хельсинки я сидел в пакистанском ресторанчике (и стеснялся достать сборник рассказов Чехова в карманном издании Penguin Book – даже так читать русскую литературу стыжусь на людях: да и вообще, кажется, читать на людях – это даже хуже, чем испражняться или мастурбировать): девушки за стойкой пили кофе и зевали; как алхимик, готовил коктейли улыбчивый китаец, весь в черном, а сам – фарфор, он бросал в сторону девушек какие-то отрывистые реплики – по-фински, разумеется, – и смеялся дурашливым кукольным смехом, как из буффонады, они посмеивались, но как-то стеснительно; а может, он и не китаец; нет, скорей всего, китаец: когда наклонял голову, делался дико похожим на Ли Кан-шена (это мне напомнило о пачке кофе «Цай» – подарок, который до сих пор не решился открыть); британцы заняли большой овальный стол, играли в бакгаммон или маджонг, как на острове, ко всем повернувшись спинами, пили пиво, поглядывали в сторону телевизора («Евроспорт»: Paribas Open, Джокович vs. Федерер, мысленно поставил на швейцарца); англичане говорили низкими голосами, отрывистыми репликами, точно не хотели, чтобы их поняли (даже собеседники); так же скупо переговаривались угрюмые финны: две-три фразы в пять минут, едва шевеля усами; негромко играл этноготический рок, что-то похожее на Dead Can Dance, только совсем эпическое… идут еще люди, опять колокольчик на дверях, колокольчик на стойке бара, появляется еще один китаец, брат близнец «Ли Кан-шена», понимаю финскую фразу – импозантный мужчина, от которого пахнет душистым табаком (курил на входе), говорит, что делал заказ, дает пейджер, китаец смотрит в пейджер, отвечает, что все готово, нажимает на кнопку – звонок в глубине кухни, люди заказывают кофе, спрашивают, нужен ли им пейджер для кофе, китаец смеется и говорит, что для кофе пейджер не нужен, все смеются, импозантный старик уносит большую коробку, стулья рычат, шипение кофеварки, проклятый Джокович сравнивает, смех, звяканье чашек, музыка, голоса… И вдруг я понимаю, что весь этот спектакль разыгран не для меня!
* * *
Всю жизнь страдаю от ложных воспоминаний, в детстве находило редко, оттого помню каждый эпизод.
Самый яркий был на даче, когда мне было двенадцать, стояла страшная жара, был июнь, пик цветения всех трав, от которых я просто ослеп на несколько дней, и вдруг, находясь в соплях, прыщах, слепоте и отчаянии, с опухшим лицом и чешущимися изнутри глазами, я начинаю проникать в суть какого-то большого и очень серьезного семейного конфликта, пытаюсь разрешить чью-то проблему, понимаю, что лежу на своей дачной кушетке, слышу, как стучит ракетка о волан – сестра играет с соседской девочкой, слышу, как редко взвизгивает чья-то собака, – а сам пытаюсь объяснить что-то кому-то, вернее, готовлю объяснение, взвешиваю, насколько убедительными будут мои слова, всматриваюсь в характер оппонента, и все это очень по-взрослому, я ощущал себя другим человеком, кажется, пожилой женщиной, и, с одной стороны, я – мальчик, страдающий от приступа аллергии, а с другой стороны, я себе говорю: «Ну, там ведь нет никакой аллергии; аллергия тут, а там – ее нет», – и самому делается жутко от того, что могу, как Алиса, жить по ту сторону зеркала… кем угодно!
С годами стало учащаться, это не может не волновать. Хотя видения потускнели и стали куда более скоротечными. Вижу людей, которых никогда не встречал, не знал и знать не мог, но не покидает чувство уверенности, что был близок с ними, и даже подозреваю в некоторых, не лишенных очарования, редких незнакомках «ответное чувство», то есть мнится мне, будто они меня «узнали» и, тоже «вспомнив» что-то, старательно скрывают это чувство, делают все возможное, чтобы не выдать себя, конфузятся, точно мы в ссоре и у нас в прошлом какая-то неприятная история, после которой ни о каких, даже наиформальнейших, знаках приветствия речи идти не может, – иной раз так сильно находит, что несколько секунд в проблеске иного мира я вижу или твердо знаю, что именно между нами было, переживаю глубоко и стремительно (со скоростью летящего в шахту лифта) очень много сложных сцен и вещей, фрагменты диалогов разматываются, и тут же вся эта театральная вальпургиева буря сворачивается, и я понимаю, вернее, ничего не понимаю из того, что «вспомнил», все мне кажется чуждым и непонятным, чем-то вроде déjá connu – иллюзией, фрагментом чьего-то сна, который в меня залетел вместе со слепком личности (отпечатком помады на разбитой чашке) с его редуцированным спокойствием узнавания всех этих сон составляющих элементов, и эйфория, которой обычно сопровождаются такие путешествия в эфемерную жизнь, сменяется паникой, но хуже всего то, что не первый год я боюсь банально сойти с ума, именно тот факт, что это стало предметом моего каждодневного размышления (кратковременного или нет – неважно), меня сильно угнетает.
В последние месяцы нашел себе успокоение: решил, что эффект déjá connu я мог провоцировать тем, что от хождения в одни и те же места тамошние завсегдатаи мне кажутся давними знакомыми, вот они-то и вызывают всплески мнимых воспоминаний. Какой-нибудь посетитель бара, угодив в мое взвинченное солнцем и несколькими чашками кофе сознание, как луч в призму Порро со встроенным кривым зеркалом, обрастает вьюном ложной истории: учились на параллельных курсах в универе; общались на концерте; где-то пили вместе – ведь когда столько лет пропито, вероятность, что с кем-то бухал и потом забыл человека, да в таком городишке, как наш, не просто вероятность, а непреложность: бухал – забыл – факт.
Прекратить думать, что буду делать в случае ухудшения этих наплывов ложных воспоминаний, я не в состоянии: вплоть до обдумывания диалогов с психиатром и медсестрами, а также воображаю своих соседей по палате. Я даже пару раз сходил туда – под видом прогулки у ипподрома (сам себя заманил), зашел и на территорию дурдома (ну, раз уж я тут гуляю), притворившись посетителем знакомого (Яан меня простит, надеюсь), вошел и ходил по коридорам, заглядывал в палаты – многие были открыты, а потом, нагулявшись до боли в висках, спросил у персонала, в какой же палате Яан, и одна, наконец опамятовавшись, сообразила: так он выписался! (Он выписался уже как несколько месяцев, я знал об этом от А.; никто не хочет работать – нигде, никто!)
* * *
На пляже даже чаще рассматриваю парней. Мой взгляд скользит по ягодицам, грудям и молодым лобкам с тем же безразличием, что и по песку. У парней – от семнадцати до двадцати – такие тела, что просто сдохнуть от зависти можно: и не пресс восхищает, не мышцы – это ведь нарастить можно как-то, теоретически, потому не особо восхищает, – а вот ребра! От ребер я просто в восторге! Это либо есть, либо нет. Тут ничего не попишешь, особенности организма. Когда в волейбол играют, кожа натягивается в прыжке, почти трескается. У некоторых крупные «свиные» ребра – уже заматерели, еще сезон, еще один-другой пивной фестиваль, и они скроются под салом, а есть такие тощавые пацаны, до дрожи острые в конечностях, но с такими выразительными ребрами… Боже! в этих ребрах такая усмешка над моей моржовостью, сил нет!
* * *
С детства в основном приходилось приспосабливаться к плохой погоде, с годами я как-то с этим свыкся: нашел себе миллион нелепых занятий, – а вот в жаркие дни чувствую себя идиотом, ничего у меня на этот счет не придумано. Сегодня с утра было плюс тридцать; когда приехал в Пирита, там уже было под сорок. Пекло. Наверное, у меня случился тепловой удар. Мне было не по себе, казалось, что все это происходит не только со мной, а с кем-то еще, с актером, который изображает меня на экране, а я за ним наблюдаю из кинозала, почти целиком растворившись в темноте (что-то вроде тоталоскопа). Проходя по мосту мимо яхт-клуба, чуть не поддался соблазну выпить с яхтсменами пива – полуголые, они сидели на солнцепеке и всем салютовали литровыми кружками. Я чуть не спустился к ним; так вдруг захотелось выпить пива.
