* * *
Был бы жив Пьеро Мандзони, я бы обратился к нему с просьбой выдать мне сертификат моей подлинности.
* * *
Я тоже хочу с разбега ринуться в воду, прыгнуть с пирса и разбить гладь замершего моря, как когда-то в детстве хотелось взять камень и бросить в первое попавшееся окно (а ведь был самым послушным из послушных). Хочется, чтобы вокруг меня образовалась бурлящая, распадающаяся на миллионы капель субстанция. Живое облако, с которым я, выйдя из воды, шел бы дальше, до самого конца.
* * *
Некоторые люди бесят целиком, а есть такие, даже очень близкие, которые раздражают меня каким-нибудь одним своим качеством, но очень сильно. А. меня бесит тем, что он парит людей. Не знаю, специально или нет. Иной раз думаю, что он это мне спектакль устраивает. Заводит разговор с официанткой. Пристает к людям на улице с вопросами. С другими он ведет себя совсем не так, как со мной; с другими он лицедействует (даже с женой; хотя они вместе десять лет, ничего не меняется). Думаю, что он только со мной настоящий (если такое вообще бывает). Наверное, это качество – парить людей – меня в нем раздражает больше всего еще и потому, что оно идет вразрез с моим стремлением никого не беспокоить. Я с детства стараюсь ни к кому не подходить с лишним вопросом. Если есть в меню только апельсиновый и яблочный соки, я не буду спрашивать, есть ли у них by chance томатный сок. Никого не беспокоить – это наименьшее, что я могу сделать в расчете на такую же ответную реакцию. Расчет, разумеется, напрасный, потому что есть такие люди, как А. Если б он отказался от этой дурацкой привычки озадачивать людей по мелочам, его жизнь стала бы в сто крат проще.
7
– …и теперь собирается на конференцию в Гётеборг, – сказал Яан, предложил жестом коньяк, Семенов отказался (кажется, Яан поморщился – ему не понравилось, что я не захотел поддержать: но ведь он сам постоянно говорит о свободе выбора, о демократии, о черт знает чем он только не говорит).
– И когда он вернется, наш утопист-паломник?
– Об этом он ничего не писал. – Яан выпил, помолчал, задумчиво шевеля усами, а затем как-то сурово посмотрел на Семенова и заговорил: – Между прочим, ты напрасно иронизируешь на его счет.
– Я не иронизирую.
(Мне не следовало так отпираться. Ну их всех к черту! Что я, иронизировать не имею права?)
– Иронизируешь. А он, между прочим, свое дело делает и наше вместе с тем продвигает. Уже встречался с тамошними представителями Футуристической партии, и был там еще американец, говорили. Он еще написал, что участвовал в conference-call, как это по-русски будет…
– Да ладно, понятно… Ну и?
Какая нежность меня охватывает к этому человеку, когда он вдруг начинает подыскивать нужное слово! Его глаза застилает туман, он щурится, затем закидывает голову назад, смотрит в потолок, вздыхает, хохолок на голове вздрагивает, и кажется, будто он сейчас запоет, но он не поет, он медлит, и на его лице появляется улыбка, но это ширма, которая покрывает неловкость, – он переживает, что не может отыскать в памяти подходящее слово и быстро все расставить. Хочется его обнять и сказать: да ладно, Яан, брось! Эта нежность меня сокрушает, спорить с ним просто невозможно. Меня раздражают собственные слабости. Бороться с ними бессмысленно – с этими футуристами, с их утопическими воззрениями, с их прожектами, равно как с собственными слабостями, потому что они – эти возделыватели облаков – и есть воплощения моих слабостей. Вопреки утверждению, будто слабые люди ищут близости сильных и успешных, я вижу: слабые люди тянутся к слабым, они инстинктивно пугаются сильных, властных, практичных. Одно то, что он сказал «наше общее дело» (ни один из них в жизни не наберется смелости сказать «мое дело»), меня и смешит, и печалит, потому что я с ними обсуждаю «их дело» только потому, что оно меня веселит, ведь это забавно, но этого им мало – они настаивают на моем членстве, аргументация смехотворная (в формулировке Яана): «человек, который назвал свою дочь вымышленным именем персонажа фантастического романа, не может не быть членом нашей партии». От тоски все это со мной, от скорби по себе самому и той жизни, что могла бы струиться из меня, – каждый день оплакиваю мной неисторгнутый свет, – поэтому я чаще и чаще бываю на улице Планеэди («очень подходящее место!») – с кем еще, как не с ними, мне коротать вечера (под музыку Свена Грюнберга и Стива Райха)? Это безобидней, чем общество анонимных алкоголиков, сеансы аналитика (пусть Рубцов и мой друг, но он еще и психолог) или поэтические чтения проклятых поэтов в любительских переводах: прилетят семь старых ведьм и каждая прочтет своего «Альбатроса», свою «Богему», свою версию из Верлена, Малларме и Эдгара По, – нет, лучше ячейки Партии Утопистов ничего для меня не придумать!
– Ну, вот тебе и – он поговорил с самим Златаном Иштваном!
– Это…?
– А это сам председатель Партии Трансгуманистов Америки! Вот тебе и паломник-футурист!
Не спал две ночи. Неделю не курю. Неделю. Паломник, аскет, поэт. Утро какое тихое. L’ennui baudelairien. Туман как пряжа. Он обволакивает и пропитывает все – деревья, лужайки, скамейки, фонарные столбы и меня – бездонной тоской по чему-то утраченному. Гармония? Равновесие? Космос? Да что угодно. Туман медленно ползет, проворачиваясь. Он шевелится у дороги, крадется между деревьями. В нем ткутся образы. Фигуры выплескиваются из белого облака. И тут же растворяются. Голова кружится. Образы мешаются с мыслями. Они вытесняют жизнь. Ты понимаешь, что можешь все забыть, как забываешь сны. Это так просто. Потеряться. Что это? Стена дома. Окно. Свет. Он подходит чуть ближе. Некрасиво подглядывать. Однажды ранним утром, наверное, лет двадцать назад, проводив Зою домой, он шел к Балтийскому вокзалу. Срезал через дворы. В одном из домов, настолько старом, что окно было на уровне плеча, он увидел старика. Занавески не было. Светила яркая лампа с плоским металлическим плафоном. Старик что-то паял. С минуту Семенов смотрел в окно как завороженный (как в музее перед картиной). Сцена напоминала химический опыт в вытяжном шкафу.
Он смотрит в окно. Он видит Яана с рюмкой. Слева от него огромное зеркало, в котором отражается фрагмент картины. Папа римский на campo de Guardi. Благословляет толпы. Паломники в Трансфутопию.
– Мы решили отказаться от переписки с 2045, это что-то не то… А в манифесте партии Utopia нам кажется слишком много Библии и Любви – у них сердечко на флаге, ха-ха – и любовь эта попахивает шестидесятыми, в то время как запрещены разводы и однополые браки. Наша надежда – Трансгуманизм. Мне кажется, они нам подходят.
Это было похоже… было похоже на то, как люди выбирают курорт: ну, что, в Испанию или во Францию?.. а может, Италия?.. Нет, Греция! Если бы они не так серьезно обо всем этом говорили… Конечно, все должно быть строго. Солидно. Мечтают избираться. На самом деле. И меня убеждают. Да мне-то что, я не голосовал и не буду. Хотят изменить мир. У них есть сценарий. И не один. Представляю кампанию. Выступления. Манифест. Расклеенные по городу плакаты. Печальные результаты в Дельфи. Трансфутуристическая Партия Эстонии набрала тридцать голосов. Остались за чертой ниже одного процента. На что рассчитывают? Что за них проголосуют любители фэнтези и сайфиков? Напрасно. Все эти сентиментальные филологи-толкиенисты, как правило, прагматичные лицемеры, жестокосердные лизоблюды, брезгливые педанты. Они там, где гумбольдты крошат свои фонды. Они паразитируют на самовлюбленных писателях. Берут у них интервью, приживаются к ним, подкармливают поэтов, как домашних животных, питаются их рвотными выделениями, копаются в их нечистотах. Обычное явление. Называется комменсализм. Комплекс Сальери на фоне вялотекущей шизофрении. Из-за любимого сериала паразиты от науки запросто удавят ребенка. Вспомните «Дядю Ваню». Дача в Финляндии – вот она, нетленка! Пусть все катятся к черту, а чтоб мне моя дача в Финляндии была! Ради дачи в Финляндии вся эта возня вокруг дохлого мамонта русской литературы. Только ради этого.
