Паша бросился к воротам ГРОТа, на бегу чудом увернувшись от огромного булыжника, просвистевшего в сантиметре от головы. Но вслед за этим его настиг мощный удар в челюсть, едва не сбивший с ног. Пинком ноги Пашка отбросил в сторону атаковавшего его комсомольца и в несколько прыжков достиг ворот, где ему пришлось поработать локтями, чтобы выбраться наружу — желающие принять участие в погроме все прибывали. Когда Паша, покинув ГРОТ, побежал по переулку, к месту событий как раз прибыли несколько пожарных машин.
Отбежав от пожарища на достаточное расстояние, остановился, чтобы отдышаться. Прислонившись спиной к стене, увидел свое отражение в оконном стекле: волосы вздыблены, лицо покрыто сажей, футболка разорвана от плеча и до груди. Еще легко отделался, а что случилось с жителями ГРОТа — об этом лучше было не думать.
— Эй, товарищ, там еще не всех жидов порвали? Издалека добирался — вот и опоздал.
Подняв голову, Пашка увидел перед собой хлыща лет двадцати в футболке с изображением Двуглава и с комсомольским значком на груди. Вместо ответа Паша выбросил колено вперед, угодив прямо по яйцам вопрошавшему. Когда тот, охнув, согнулся пополам, то получил серию ударов по морде, после чего со стоном свалился на асфальт.
Выбравшись из лабиринта переулков, Паша оказался перед храмом Святого Иосифа. Ныли сбитые в кровь кулаки, в горле першило от гари и вообще хотелось разреветься. Так херово ему еще никогда не было — ни в этой жизни, ни в прошлой. Хлюпая носом, он сам не заметил, как добрел до храма и зашел внутрь, пройдя сквозь шеренгу нищих, что разместились на паперти.
19. Семь копеек
Пройдя под золочеными сталинскими усами, Паша оказался в просторном овальном зале, заполненном прихожанами, среди которых преобладали немолодые женщины в алых платочках. Свет с улицы проникал лишь через входную арку и через глазницы, прорубленные под куполом и закрытые витражами. Но в храме было довольно светло — благодаря огромной люстре с электрическими свечами, символизировавшей, надо полагать, светоносный мозг великого генералиссимуса. Хватало здесь и восковых свечей, расставленных на трех позолоченных столах, каждый из которых размещался у одной из гигантских икон, расположенных полукругом.
На первой из икон, размещенной слева, Святой Иосиф был изображен в виде упитанного младенца, но почему-то уже с усами — его держала на руках Родина-мать, замершая в довольно нелепой позе: развернувшись в пол-оборота, одной рукой она прижимала к телу маленького Иосифа, а другую руку, с мечом, вздымала к небу. При этом рот ее был широко распахнут, а глаза выпучены, однако невозмутимый младенец не обращал внимания на эту гримасу — должно быть, она была для него привычной. Вторая икона, центральная, запечатлевала тот славный момент, когда Иосиф, будучи уже зрелым мужчиной, предстал перед правоверным народом. Посмеиваясь в усы, он парил над землей, раскинув в стороны руки, тогда как столпившиеся внизу строители коммунизма тянули к нему свои лапки, благоговейно закинув головы. Третья икона изображала вознесение усопшего Иосифа на небеса: поддерживаемый тремя ангелами — стахановцем, челюскинцем и космонавтом — он скорбно парил в темном небе, озаренном лишь звездами Кремля.
Прихожане следовали единому ритуалу: дойдя до середины зала, плюхались на колени и ползли к одной из икон, чтобы поставить свечу на алтарь. Паша решил воздержаться от этой процедуры, поэтому остался стоять под гигантской люстрой. Любые храмы действовали на него удушающе — из-за дурманящих ароматов благовоний, большого скопления людей и той особой атмосферы, что заставляет ощущать собственную бренность и ничтожность. Этот храм не стал исключением — несмотря на царившее здесь приподнятое настроение и мелодичные гимны, доносившиеся из динамиков, Паше захотелось как можно скорее покинуть это место. И он уже направился к выходу, когда женщина, молившаяся в двух шагах от него, вдруг повалившись на пол, забилась в страшных конвульсиях. Вместо того, чтобы помочь несчастной, все, кто находился поблизости, расступились в стороны, и Паша оказался единственным, кто бросился к ней. Склонившись над женщиной, он увидел, что ее горло перехвачено массивным ожерельем из белого металла — он уже видел подобное по телевизору и знал, что эта штука называется «Воротник Правды». Он попытался освободить горло женщины, но ожерелье ударило его током, причем так сильно, что Пашу отбросило на спину. Чьи-то руки подхватили его и оттащили от женщины, при этом он услышал, как какая-то бабка прошипела что-то про черный рот и про то, что поделом ей.
Пашку выпихнули из храма. Ноги его подкашивались, и он присел на ступеньку. Сдерживаться больше не было сил — он разревелся как мальчишка, у которого не только забрали любимую игрушку, но и без причины наваляли по роже. Люди, заходившие в храм и выходившие оттуда, поглядывали на ревущего детину кто с недоумением, кто с брезгливостью, а кто и с нескрываемым презрением, но Паше было плевать, что о нем подумают союзные труженики. Он размазывал слезы по лицу вместе с гарью пожарища и вскоре стал похож на зебру, отчаявшуюся найти дорогу в родную Африку.
От группки попрошаек отделился веснушчатый беспризорник с рыжими вихрами и приблизился к Паше. Одет он был в замызганную майку, подстреленные штаны и кеды на босу ногу.
— Чего сопли распустил, батя? — обратился он к Пашке, хотя, судя по виду, был моложе его всего на пару лет.
— Да так… Херово все как-то. И выхода не вижу.
— Выход он всегда есть, — философски изрек паренек, присаживаясь рядом. — Бывает, кажется, что баста, приплыл, а на самом-то деле все, что нужно, уже у тебя.
Паша изучил беспризорника и пришел к выводу, что у того-то как раз ничего и не было.
— На, держи, — он протянул пацану смятый червонец.
— Не, дядя, мне твои деньги не нужны. Я сам тебе денег дать могу, — с этими словами он сунул Паше пятак и двухкопеечную монетку, которые, по-видимому, до этого сжимал в кулаке.
— И что мне с ними делать?
— Пригодится. Ты сам-то, батя, откуда будешь?
«Из Москвы» — чуть не вырвалось у Пашки.
— Здешний я, — ответил он вместо этого.
— Не трынди. Я видел — ты в гостинице живешь.
— Ну, а ты где живешь? — Паша решил сменить тему разговора.
— Тут и живу, — беспризорник обвел окрестности рукой. — Широка страна моя родная, где так вольно дышит человек.
Паша не понял, всерьез ли говорит пацан, но не стал уточнять.
— А это что? — беспризорник ткнул его грязным пальцем в нагрудный карман, где лежала портативная камера. — Фильм снимаешь?
— Так, для себя кое-что, — неопределенно ответил Паша.
— А погром заснял?
Вопрос поставил Пашу в тупик.
— Что? Откуда ты…
— Да у тебя вся рожа в саже, вот я и догадался.
Поднявшись с паперти, Паша махнул беспризорнику рукой и направился прочь.
— С Днем труда, мудила! — крикнул ему вдогонку парнишка. — Карманы береги!
