Год назад Кристина вышла за него замуж, дала согласие на удочерение Киры и сразу же развелась. Ее казак, один сын у матери и последний мужчина в роду, был убит. Погиб. Кристина сказала: «На фронте. На войне…» Но Роман не стал за ней повторять. Здесь тоже легче было зажмуриться или временно ослепнуть, надев на себя тогу гуманиста, стоящего над схваткой и не готового никого судить. Такая влажная везде – от ладоней до паха – позиция не требовала никаких усилий. Люди вокруг жили как жили: зачетки, хвостовки, надбавки, собрания трудового коллектива, интриги, грамоты министерства, битвы за бюджетные места. Среди людей, которые жили как жили, Роману было комфортно, а рядом с черной съежившейся Кристиной – нет. Не было больше никаких вод, никаких ручьев и океанов, никакой точки «сейчас». Роман постоянно – в загсе, в суде, в машине, по дороге домой – боялся, что она спросит: «Почему ты жив? Почему ты не воюешь?» У него был обстоятельный ответ, грамотный обстоятельный трусливый ответ он подготовил заранее, еще в самом начале, в 2014-м, объясняя себе и другим – но никакие другие не спрашивали, – объясняя и всячески избегая слова «война». Себе… Себе, не успевшему толком испугаться, потому что заказчик был дурак, не способный выучить доклад к защите, потому что члены совета знали, что заказчик дурак и, кажется, той весной вспомнили о достоинстве и о том, что писали свои диссертации сами. Пусть никчемные и не обязывающие ни к чему, но все-таки сами, и Арсений попросил потренировать «этого идиота», а идиот, это был уже идиот-сын, с отцом все прошло легко и успешно как по маслу, и нужно было не портить династию… Роман старался, как мог, прячась в «идиота» и его ошибки от острого страха авианалета, на который «эти» могли пойти. Роман не разрешал себе произносить слова «русские», потому что тогда надо было бы додумывать что-то о себе, он также раз и навсегда запретил себе помнить о страхе перед возможным сигналом воздушной тревоги, потому что под бомбами, даже потенциальными, нельзя, стыдно оставаться пацифистом и гуманистом. Честнее быть трусом. А трусом считать себя не хотелось.
Потом, когда острый страх улегся, Роман хвалил себя за сдержанность, за взвешенность, за способность делать свою работу, несмотря ни на что. «Идиот» защитился, не нарушив ничего в плавном течении жизни своей семьи. Пятеро проголосовали против, но потом, через год-другой, они снова стали голосовать «за», потому что они дорожили местом работы и корпоративная этика, кодекс которой придумала Ольга Петровна, не позволял им больше думать о достоинстве. Все снова стали думать о зарплате. Навыки жизни в позиции «между» оказались для всех, и для Романа, как нельзя кстати. «Не спрашивай меня об этом», – попросил он Лореллу, когда стало ясно, что вторжения не будет, что не будет захвата Днепра, Харькова, Киева. Он выдохнул и попросил Лореллу: «Давай будем как Швейцария, да? Как нейтральная Швейцария. Это лучшее, что мы можем сделать». Она хотела что-то сказать, но «не смогла свидетельствовать против него в суде». Да и суд, где были только они двое, вряд ли смог бы вынести всему этому справедливый приговор.
«Событие, – говорил он на лекциях по прецедентному праву, – может стать значимым для общества и истории, но может и не стать им. Много ли судебных процессов в Румынии, Чехии, Египте, Конго, Индонезии изменили характер мировой или хотя бы континентальной юриспруденции. Станет ли событие прецедентом, зависит от многих обстоятельств, в том числе и от силы, проявленности того или иного государства в мировой системе. Событие может угаснуть, потерять свой первоначальный смысл, забыться не только потомками, но и современниками. С событием может произойти все, что угодно, поэтому нельзя спешить, возводя его в ранг прецедента…»
Студенты не возражали. Роман не был уверен, понимают ли, о чем именно он им говорит, но тот факт, что не возражали – вдохновлял. Вместе с ними он, очевидно, был не один. И за это теплое комфортное чувство «вместе» Роман был благодарен и им, и своим коллегам, которые спокойно и в меру счастливо жили, пропуская мимо себя всякую кровь, зыбкость выбора, всякую войну, неясную революцию. Нет-нет, все они вместе – снова вместе, да – были патриотами, и отчет по патриотическому воспитанию был у них одним из лучших в стране, но напряженность сессии, вступительных кампаний, битв за магистратуру и бюджетные места не шла ни в какое сравнение с тем глухим, загнанным, улетучившимся или вовсе не существовавшим чувством беспомощности и боли, которое, наверное, должно было бы ударить всех хотя б однажды. Может быть, и ударило, как Романа, но вот не попало, не проросло, легко заменилось на напряжение незакрытой вовремя ведомости и скуку отчетно-выборных собраний университетского профсоюза.
Встречая на улице или в троллейбусе фронтовиков, Роман непроизвольно отводил взгляд и закипал-сердился, что так и не научился смотреть им прямо в глаза. Кристине – тоже не смог. Он не спросил, почему надо срочно жениться, удочерять и разводиться. Он не спросил, потому что не хотел слышать ответ. Отводя себя от неприятного тянущего чувства вины, он думал о своих родителях, которые в какой-то момент тоже перестали задавать ему вопросы, принимая его жизнь такой, какой она была. Он думал о том, что просто разрешает Кристине стать взрослой, просто не ограничивает ее в правильном и давно созревшем решении относительно Киры.
Кира, Кира, Кира… Разглядывая ее новый детский документ, где место прочерка занял он, Роман Анатольевич Калюжный… Разглядывая Кирин новый детский документ, он был счастлив. «Я счастлив, Лорелла, я так счастлив».
«Это хорошее решение, – сказала Лорелла. – Я думаю, что нужно сделать еще один шаг. Я готова стать твоей женой. Когда мне лучше приехать?» – Была среда, была фотография макрели, креветок и, кажется, стейков из тунца, и ничего не предвещало ни новой беды, ни новой жены. «Я правильно тебя понял? – осторожно улыбнулся Роман. – Ты зовешь меня к алтарю?»
«Нет, церковный брак – это слишком. Кире будет удобно иметь меня мачехой. – В щадящем режиме английского языка это звучало как step-mother и слышалось мягко и без всяких золушкиных коннотаций. – Удобно учиться, удобно путешествовать… Мы с ней давно научились играть и спать по скайпу. Почему бы и нет? Ты хочешь меня еще о чем-то спросить?»
Нет, он не хотел – ни спросить, ни сказать. Хотел спрятаться и просто жить, собирая сложный мир, так и быть, вокруг Йетса и Кифера, кукол Винкс и Спанч Боба, мягких карандашей и старых диссертаций, расплетенных щедро на дипломные, курсовые и даже контрольные. «Оставьте нас в покое, нам скоро в школу», – это был девиз года, который познакомил Романа с репетиторами, психологами, логопедами, экзаменами в частные лицеи с преподаванием всех предметов на английской или «на каком бы вы хотели?» языке.
«Прости, Лорелла, не сейчас. Не сейчас. И да. У тебя красивые волосы. И кудри, купальник, макрель и красное вино тебе очень идут. Посиди на скайпе с Кирой, поболтайте, пока я приготовлю ужин».
«Прости, Роман, не сейчас», – отвечала ему не Лорелла. Кристина. Она теперь редко отвечала на звонки, отмахиваясь из своих дальних далей шаблонной смс-кой. Иногда Кристина звонила Кире, но чаще – тоже писала и, кажется, без шаблонов, писала что-то дерзкое, веселое. Кира переписывала «мамины буквы» в блокнот и на занятиях с репетитором переводила их на английский язык. Кира сочиняла сказку «Мама на Гоа» и собиралась издать ее в специальном детском издательстве, который вот-вот должен был открыть ее возлюбленный из детского сада. Имя возлюбленного было «максимпетров», и произносить это все следовало быстро, четко и в одно слово. Мама на Гоа учила «фиксиков», помогала «миньонам», побеждала ходячих мертвецов, с мертвецами – это был, конечно, недосмотр то ли Романа, но, скорее, самой Кристины, которая никогда не знала толком, какую муть смотрит ребенок, но побеждала – и это было хорошо. Так же хорошо, как «Мама на Гоа в стране Оз», мама на свадьбе Русалочки, мама в Диснейленде и Гоа во власти у розовой пантеры.
