– Ого! Может, полный тезка?
Ирина покачала головой и сказала, что нет. Ей приходилось видеть оперативника Онищенко вместе с машинисткой, но, видимо, Евгений Михайлович так и не женился, потому что в противном случае Вера Тимофеевна не выдала бы его даже под пытками и угрозой расстрела.
– Его можно понять, – продолжала Ирина мягко, потому что директриса выглядела совершенно сбитой с толку, – начальство давит, почему злодей не пойман, а предъявить нечего. И тут, о счастье, наконец-то нарисовался подозреваемый с подходящей биографией, только вот беда – улик против него особо нет. Вроде бы и убеждение есть, что он виноват, и уже замаячило повышение по службе и разные всякие другие поощрения за поимку опасного маньяка, и следак вещички собирает, готовясь к переходу в городскую прокуратуру за такое изящное раскрытие, а улик нормальных нет. Все обвинение на соплях. Но у невесты есть точно такая же заколка, как у погибшей девушки, такое счастливое совпадение, что просто грех не воспользоваться!
– Какой ужас вы говорите!
– Это неизбежные издержки профессии, дорогая Надежда Георгиевна, – усмехнулась Ирина, – кто работает с людьми, со временем перестает воспринимать их как людей. Человек из субъекта превращается в объект, с которым можно делать все не только ради дела, но и ради своих шкурных интересов.
Директриса тяжело вздохнула и сказала, что да, есть такое дело. Каждый день приходится напоминать себе, что ученики – это не просто «показатели». Но все же есть разница между душевной черствостью и наглым подтасовыванием улик, поэтому товарищ Онищенко должен быть наказан.
– Боюсь, это не пойдет на пользу нашему подсудимому. Когда менты почуют угрозу чести мундира, такое начнется, что нам сейчас и не вообразить! Сегодня уже первая ласточка прилетела, – рассмеялась Ирина, – лучше мы пока просто исключим эту улику из рассмотрения и сосредоточимся на другом. Например, что Мостового взяли практически с поличным.
Надежда Георгиевна взяла сушку и задумчиво макнула ее в чай.
– Слушайте, – протянула она, – но нож-то у него был сложен, а эта модель такая, что мгновенно не откроется. Лезвие надо ногтем подцепить, к тому же оно может быть тугое. Девушка успела бы убежать или заорать, пока бы он приводил свое оружие в боевую готовность.
– Логично. Шесть раз человек убивал мгновенно и бесшумно, а тут вдруг сначала оповестил о своих намерениях жертву, а заодно и всю улицу, и подошел к ней, имея при себе вместо ножа бесполезный брусочек. «Сейчас, постой секундочку, я лезвие вытащу». Но, с другой стороны, Мостовому хватало времени закрыть нож, когда он понял, что его будут брать. Оперативники хоть и действовали тихо, но несколько секунд у Кирилла было. Ребята, кстати, большие молодцы, не испугались вдвоем на такого амбала.
– Но они ж не могли просто смотреть, как убивают девушку.
– Нет, но могли шумнуть, закричать: «Стой, стрелять буду», чтобы Мостовой побежал, а они его не догнали.
– Голова кругом идет.
– Вот именно.
Провалявшись сутки в кровати, Наташа стала так себе противна, что затеяла генеральную уборку, несмотря на легкую боль в затылке и головокружение. За шумом пылесоса она едва расслышала звонок в дверь, побежала открывать и оторопела. На пороге стоял Глущенко со старушечьей болоньевой сумкой, из которой торчало несколько горлышек «Боржоми», а внутри угадывались круглые апельсиновые бока.
– О, – сказала Наташа, от неожиданности взмахнув трубой пылесоса.
Когда первый шок прошел, она украдкой взглянула в зеркало. Старенькие джинсы, ковбойка, завязанная на животе узлом так, что открывается пупок, на голове шелковая косынка – очень даже ничего. И квартира сияет с иголочки, только возле двери большой пакет с мусором.
– Можно?
– Входите.
Пропустив Альберта Владимировича, Наташа продолжила пылесосить.
– Ты бы лучше полежала! – проорал он сквозь рев мотора.
Наташа покачала головой, тогда Глущенко прошел в кухню.
Когда она присоединилась к нему, то увидела, что наглый гость обвязался ее фартуком и жарит рыбу.
– Тресочки принес, тебе для мозгов полезно. Как ты себя чувствуешь?
– Спасибо.
– Извини, что я пришел, но мне неспокойно. Двухмоментные разрывы селезенки – штука коварная, ты это не хуже меня должна знать.
– Да что вы зациклились?
– Вступило в голову, и отвязаться не могу. Дай я хоть тебе живот посмотрю.
– У вас рыба сгорит.
Глущенко покачал головой и выключил газ:
– Вот и готово. Иди ложись.
Альберт Владимирович промял ей живот до самого позвоночника так внимательно, что Наташа буркнула, что если и не было у нее разрыва селезенки, то теперь точно будет.
Глущенко улыбнулся:
– Наташа, а почему ты меня снова на «вы» называешь?
– Потому что вы сами сказали, что между нами ничего не может быть. Я аспирантка, вы – начальник отделения, с какой стати я буду вам тыкать?
– Не то.
– Слушайте, хватит тумана напускать, – вдруг разозлившись, Наташа вскочила с кровати, – то вы меня ненавидите, потом любите, потом заявляете, что вместе мы не можем, и тут же припираетесь с полной сумкой апельсинов! Что это за творческие метания?
– Прости, – вздохнул Глущенко, – я просто соскучился очень.
– Ну и что? Я, может, тоже, но я же не врываюсь к вам в дом и не начинаю жарить рыбу как подорванная!
– Прости, – повторил Альберт Владимирович.
– Знаете что? Если хотите, чтобы я вас простила, скажите, почему мы не можем быть вместе.
Он покачал головой.
– Скажите! Может, это ерунда.
Он нахмурился:
– Наташа, это очень стыдно.
Она села рядом с ним и взяла за руку:
– Ничего…
– Пожалуйста, Наташа. Ты точно не будешь со мной, если узнаешь.
– Точно?
– Абсолютно. Только мне бы очень не хотелось, чтобы ты думала обо мне с омерзением. Пусть я останусь в твоей памяти тем молодым лейтенантом, хорошо?
Это было ни черта не хорошо, но она кивнула.
Глущенко засобирался домой, а Наташа изо всех сил крепилась, чтобы не показать ему своих слез. Взгляд ее упал на коробку с пупсами, которую она не успела убрать на антресоли. Когда коллекцию увидели дочки Ярыгина, то пришли в неописуемый восторг, но Наташа не разрешила им забрать все. Втайне она надеялась, что игрушки пригодятся ее собственным детям, а теперь что ж? С Альбертом Владимировичем вместе ей не бывать, а другие мужчины не нужны.
Пусть лучше девчонки поиграют, чем пупсы будут пылиться на антресолях, а потом отправятся на помойку, когда она, одинокая старуха, наконец умрет.
