– Вы? – хором воскликнули Ирина с Надеждой Георгиевной.
– Потом расскажу. Слушайте, мне как-то неудобно даже вмешиваться, потому что ко мне никто не приставал и не запугивал, – Наташа встала и подошла к открытому окну, – это ваши жизни, ваши семьи, поэтому я не имею права вам говорить делать так, а не иначе, когда лично мне ничто не угрожает, но я убеждена в невиновности Мостового.
– Вы так уверены в своей безопасности? – спросила Надежда Георгиевна. – А что вас избили до полусмерти, ни на какие мысли не наводит?
– Ну мало ли…
– Вы – дочь мирового светила, столпа советской медицины, против вашего отца Шевелев – никто, поэтому он даже не пытался повлиять на вас обычными способами. Зато против лома нет приема. Может, он хотел вывести из строя неуправляемую заседательницу, как накануне процесса вырубил дядю Колю, имевшего неосторожность заявить, что он против смертной казни, а может, дал понять, что с вами будет, если станете умничать.
– Не дал он ничего понять. Хотя… – Наташа нахмурилась, – сто лет не заглядывала в почтовый ящик. Вдруг там бумажка с черепом и костями или дохлая крыса.
– Крыса бы завоняла.
– Ну да.
– Я не пугаю, Наташа, но вдруг, если мы вынесем не тот приговор, вас снова изобьют или что похуже?
– Не нагнетайте, Надежда Георгиевна.
– А вы сразу не могли мне сказать, что вас шантажируют? – вдруг вскинулась Наташа и закурила новую сигарету. – Я бы пожаловалась папе, да и все.
Ирина с Надеждой Георгиевной переглянулись и хором сказали: «Блин». А теперь поздно. Теперь они отрезаны от внешнего мира, пока не вынесут приговор.
– Вас пугают только разорением и произволом, – вздохнула Ирина, – а у меня есть и пряник.
– Вам обещали повышение?
Ирина хотела признаться, что законный брак, но внезапно поняла, насколько дико это прозвучит, и только кивнула, мол, да, повышение.
– Мне тоже намекали. Точнее говоря, мне только невнятно сулили всякие блага и взывали к моей сознательности, а запугивали мужа, – горько рассмеялась Надежда Георгиевна, – и вполне успешно справились с этой задачей. Он даже возможности не допускает, что можно пойти против воли Шевелева. Знаете, я попросила его и сына прийти в суд, чтобы они посмотрели в глаза Мостовому и поняли, как мне трудно. И что вы думаете? Оба отказались. Это не их дело, видите ли. Давай, мама, вынь да положь нам счастливую жизнь, и мы знать не хотим, чего это будет тебе стоить. Думаете, мне легко было это услышать?
На глазах Надежды Георгиевны показались слезы. Наташа быстро достала из-за ремешка часов носовой платочек и подала ей. Директриса промокнула глаза, шумно подышала и, справившись с волнением, продолжала:
– Нельзя было признаваться и переваливать на вас свою ответственность. Я должна была сама принять решение и потом просто притворяться до последнего, что верю в виновность Кирилла.
Ирина подошла к директрисе и легонько погладила ее по плечу.
Наташа молча курила у окна.
Тогда Ирина села, с грохотом отодвинув стул, притянула к себе лист бумаги и прочертила на нем извилистую линию:
– Итак, на кону одна должность судьи, одна должность директора школы, три высших образования для детей, две квартиры, одна служба в армии и одно, но второе по счету сотрясение мозга. Верно? Ничего не забыли?
Заседательницы отрицательно покачали головами, и Ирина провела на листе жирную быструю черту.
– На другом конце у нас жизнь Кирилла Мостового, бунтаря, рокера и вообще асоциального элемента, которого уважаемая Надежда Георгиевна в начале процесса требовала расстрелять, даже если он никого не убил. Предлагаю сейчас отставить все наши личные обстоятельства и взглянуть на дело холодно и беспристрастно. Твердо установим, виновен подсудимый или нет, и только потом станем думать дальше.
– Да сколько можно воду в ступе толочь! – азартно воскликнула Наташа, вскочив с подоконника. – Заколка ни при чем, а больше на него ничего нет! В поле зрения органов он попал случайно, из-за детского коварства Тани Дементьевой. Вычеркиваем! Кортик у какого-то растеряхи сперли, когда Мостовой служил, – это просто несерьезно. Матросы живут открыто, их личные вещи постоянно проверяют, как в тюрьме. Где подсудимый прятал здоровенный кинжал? В собственной заднице?
– Фу, Наташа, – поморщилась Надежда Георгиевна.
– Ладно, дальше! Две погибшие девушки его знали, и одна из них была преданной фанаткой, и что? Я вот фанатею от Тото Кутуньо, так что, если меня убьют, смело арестовывайте его. Старушка опознала? Вообще не аргумент. Понятые так и не явились, поэтому мы не знаем, насколько качественно проводилось опознание, а потом, Кирилл не отрицает, что мог быть в том месте в то время. И я могла, и вы, Надежда Георгиевна, что ж теперь?
– А что его взяли с поличным?
– Чушь! Вы видели эту девушку?
– Я давно говорила, что она совсем не во вкусе маньяка! – вставила Надежда Георгиевна.
– Дело не в том, во вкусе или не во вкусе, а у нее совсем другие анатомические особенности. Жертвы у нас все астеники, а свидетельница – гиперстеник. На ней фирменный удар мог и не сработать. Тем более что нож другой. Нет, Кирилл хотел просто сделать доброе дело, и естественно, тут же за это поплатился. Он невиновен.
– Надежда Георгиевна?
Директриса притянула к себе лист бумаги, на котором Ирина рисовала, и перечеркнула ее каракули крестом:
– Невиновен. Простите за каламбур, но обвинение скрепляла эта заколка. Как только мы ее исключили, все рассыпалось.
– Я считаю так же. Мостовой невиновен, точка. Решили. Теперь давайте думать, что делать дальше. Есть разные варианты. Можем вообще ничего не решать, а предъявить обществу Наташину шишку. Заседатель испортился, не работает. Давайте нового. Или другой интеллигентный выход – вернуть дело на доследование. Кирилл останется в камере, а менты пусть бегают по городу, ищут нычку, где он прячет орудие убийства и трофеи. Вариант ни богу свечка, ни черту кочерга – признать его виновным, но дать пятнадцать лет. Если Шевелев подозревает, что маньяк – его сын, то ему главное, чтобы убийцу больше не искали. Кирилл Мостовой выйдет на свободу еще не старым человеком. Ну и наконец, мы можем убедить себя в том, что в высших инстанциях, где Мостовой станет обжаловать приговор, заседают умные, ответственные, честные и смелые люди, которым Павел Дмитриевич Шевелев не указ, и приговорить его к смертной казни. Итак, дамы, как поступим?
– Я за оправдание, – сказала Наташа.
Надежда Георгиевна молчала.
Ирина взяла из валяющейся на столе пачки сигарету и неловко прикурила, заметив, что руки дрожат. Последний раз она курила в университете, перед каким-то экзаменом, сдать который представлялось необыкновенно важным для всей будущей судьбы. Как она тогда волновалась, думала, небо рухнет, если завалит, а теперь даже не вспомнит название предмета и как звали жестокого препода.
