– Аня, предложи своей гостье чай, – сказала Надежда Георгиевна сухо. На «теть Надь» она откликаться не собиралась.
– Ой, а что это у вас? – бесцеремонная Валя зашла в комнату и уставилась на раскрытый чемодан.
– Это я хотела вечером сшить Ане юбочку из своей старой юбки, – сказала Надежда Георгиевна. Вдруг не все безнадежно и Валя поймет намек и уберется домой?
– А! Отпад! Не, ну клево! Прямо как из музея.
– Почему из музея? Вещи хорошие, просто мне уже не по возрасту, а Аня может носить. Сейчас юбку подгоним, потом достанем вот эту кофточку бабушкину… Аня, это настоящая Франция и настоящие кружева, нечего кривиться!
– Че, правда? – Валя взяла кофточку и приложила к себе. – Прямо как до войны, я в кино видела!
– Видишь, какого качества были раньше вещи?
– Да уж. А у вас они с какого времени?
– Давно. У нас в семье не принято выбрасывать хорошие и памятные вещи.
– Так, может, у вас и с этими, с кринолинами, платья есть? – Валя засмеялась. – Или эти, как их там, для мужиков? Знаете, такие колготки с круглыми шортиками?
Аня тоже засмеялась, а Надежда Георгиевна вспомнила, как сама была девчонкой, тогда действительно насмешить могло все что угодно.
– Представьте, Яша такой приходит в институт в чулочках, пышных таких штанах и камзоле…
– И шляпе с пером, – хихикнула Аня.
– Ага! А друзья такие: Яша, мы тебя не так поняли! А он такой: все нормально, пацаны, мама просто брюки постирала, пришлось папино одеть!
Девочки почти плакали от смеха, Надежда Георгиевна хотела сказать, что не одеть, а надеть, и смех без причины – признак дурачины, но вместо этого расхохоталась сама, представив, как приходит на работу в платье с кринолином и застревает в дверях.
– Ой, девчонки, ну посмотрите, красивые же вещи! – воскликнула она, выкладывая содержимое чемодана на бабушкин стол. – Налетайте! Сейчас еще достану, если ничего не приглянется, хоть посмотрите прежнее качество.
– Аньк, а вот это вообще супер! – Валя взяла летнюю блузку с оборками из шитья. – Прямо модный прикид.
Аня покосилась на мать.
– Конечно, Валечка, бери, если тебе нравится.
Надежда Георгиевна спустила с антресолей второй чемодан и, чуть поколебавшись, достала из шкафа коробку конфет, которую держала, чтобы подарить кому-нибудь, если возникнет необходимость.
Это очень плохо, непедагогично и безответственно – просто сидеть с девчонками, перебирать тряпочки и хихикать, будто не мать, а подружка, но один беззаботный вечер в жизни она себе позволит!
Как только Надежда Георгиевна открыла коробку конфет, зазвонил телефон.
– Наденька?
Голос она не узнала, но Наденькой ее называл только один человек. Сердце екнуло от неприятного предчувствия.
– Да, Павел Дмитриевич, слушаю вас.
– Вы не хотели бы заехать к нам на чашку чаю? Машину я вышлю.
– Павел Дмитриевич, Алексея еще нет дома…
– Будет даже лучше, если вы приедете одна. Надеюсь, это вас не затруднит?
Когда тебя приглашает второй секретарь обкома, как это может затруднить? Со смертного одра вскочишь.
Надежда Георгиевна быстро переоделась, освежила помаду на губах, разрешила Ане с Валей делать с тряпками все, что они захотят, и собралась вниз, ждать машину у парадной. Шофер Павла Дмитриевича представлялся ей важным человеком, которого нельзя задерживать.
– Аня, если придет папа, а я еще не вернусь, скажи, что меня вызвал на беседу Шевелев.
– И ты пойдешь? После того, что он сделал с Мийкой?
– Слушай, ну нельзя же винить одного только Павла Дмитриевича.
– Если бы ты знала то, что знаю я, то поняла бы, что можно, – сказала дочь высокомерно.
– Ну так скажи, что знаешь, а я сама решу, можно или не можно, – вспылила Надежда Георгиевна, – а то взяла моду рака за камень заводить, тайны какие-то, увертки. Господи, да что ты знать-то можешь!
Аня холодно пожала плечами:
– Знаю, только не скажу тебе, потому что ты так пресмыкаешься перед Шевелевым, что тебя ничего не остановит. Даже если я скажу, что он убил десять человек, ты все равно к нему побежишь, как собачка.
– Да чего мелочиться, говори, что сто, десять маловато будет. Сказать, Анечка, можно любой бред, важно доказать.
– Это вообще не проблема.
– Да? Ну так я тебя слушаю.
– Раз ты мне не веришь, то я и говорить ничего не буду! Иди, целуйся со своим Шевелевым, и его шлюху тоже поцеловать не забудь!
Прежде чем Надежда Георгиевна успела что-то сказать, Аня развернулась и скрылась в комнате.
Только заведя машину и тронувшись с места, Наташа подумала: куда бы поехать? Логичнее всего домой, ужинать и спать, но у Наташи были сильные сомнения, что после того, как узнала, что придется быть судьей в деле со смертной казнью, она заснет спокойно. Родители были бы ей рады, но Наташа в последние годы заставила их сильно поволноваться, поэтому теперь лучше к ним приходить только с приятными новостями.
На работу! Там она или увидится с Глущенко, и остальные мысли улетучатся, или поможет дежурной смене. Любимое дело – лучшее средство от тягостных мыслей, а сегодня дежурит Аркадий Леонидович, он с удовольствием даст ей оперировать, а если не случится вдруг ни одного экстренного случая, то сунет пачку историй – эпикризы писать.
Наташа столкнулась с Альбертом Владимировичем на пороге комнаты дежурного хирурга. Он шел, как всегда, быстро и тормозить перед ненавистной аспиранткой не стал. Наташе даже на секунду показалось, что он хотел захлопнуть дверь перед ее носом, но она все-таки вошла.
– Лицо болит, – сказал Глущенко Аркадию Леонидовичу, энергично потирая лоб.
– Что так?
– Да онколога замещаю, улыбаюсь пациентам, вот лицо с непривычки и болит.
Аркадий Леонидович сочувственно покачал головой:
– Тяжело тебе. О, здравствуй, Наташенька!
Наташа поздоровалась и сказала, что хочет поработать.
– Девочка, а ты песочницу не перепутала? – схамил Глущенко.
Наставник попытался сгладить ситуацию:
– Альберт, ну зачем ты так? Надо быть добрее. Еще Лев Толстой говорил, что мы любим людей не за то добро, что они нам делают, а за то добро, что им делаем мы.
– Не знаю, я вообще не люблю людей, ни за то, ни за это. А цитата не точная. Чтоб не соврать, в библиотеке посмотри.
– Сейчас, разбежался. Наташенька, не обращай внимания на этот гибрид Печорина и Пирогова. Пусть он уматывает в операционную, а мы с тобой сядем уютненько, попишем эпикризики, кофейку попьем…
