— О, прекрасно! Привести меня именно в это ужасное положение, заставить выбрать между моей погибелью и рабством — вот подлое дело, на которое ты был подкуплен!!!
— Ваше высочество, я — писец, а вы — принц. Но во мне течет благородная кровь гидальго, который на подозрение в подлости и измене отвечает ударом ножа!
С этими словами он судорожной рукой схватился за нож, но тотчас же выпустил его. Он страшно побледнел.
— Напрасно все это хвастовство. Переписку, украденную из моего рабочего кабинета, из надежного шкафа, и о существовании которой ты торжественно поклялся ничего не знать, я нашел после свадьбы в руках Мазарини!
— Боже милосердный, в собственных руках Мазарини?
О, адская проклятая низость!
— А, наконец-то ужас открытой вины овладевает тобой!
На колени и признавайся, что Мазарини подкупил тебя совершить это воровство и предать меня, беззащитного, в его руки!
— Ваше высочество, берегитесь быть в одно время обвинителем и судьей, преследуемая жертва может с отчаяния сама ответить за себя! Эта рука чиста от всякого предательства. Моя вина только в том, что я советовал вам хорошее.
— Чья же была эта воровская рука?
— Много других людей находятся постоянно в вашей близости, они могли знать, где лежали бумаги и как достать их. Аббат Даниель тоже имеет пальцы, а на поповские проделки — поп годится!!!
— Только страх загрязнить себя удерживает меня, а то бы я убил тебя собственной рукой! Низкий клеветник, так-то ты уважаешь священнический сан? Час назад Даниель поклялся мне, что не принимал никакого участия в этом мошенническом деле!!!
— Так. Он поклялся? Ха-ха. А если я произнесу такую же клятву, будет ли она иметь меньше значения перед Богом потому только, что у меня не выбрита часть головы? Ну да пусть будет, что будет! Если Даниель не солгал и не украл писем, так украла их госпожа Кальвимон и…
При этих словах принц, не владея уже собой, вскочил в бешенстве и, подняв каминную лопатку, закричал:
— Ты мне заплатишь жизнью за эти слова, бездельник!
Но не успел он исполнить своей угрозы, как Серасин выхватил в таком же бешенстве свой нож и в мгновение ока нож этот пролетел мимо головы принца и вонзился в противоположную стену. Насилие не осталось без ответа. Принц железной рукой швырнул лопатку в голову Серасина.
— Пресвятая Мария!
Он пошатнулся, развел руками по воздуху и грянул о землю: кровавая лужа образовалась вокруг него. Конти остановился бледный, дрожащий.
— Убит!!! — закричал бледный Лорен. — Он убил его! Помогите, помогите! — Он бросился к двери, с силой дернул ее, и голос его раздался на дворе.
В одно мгновение все было на ногах. Интендант, шталмейстер, кавалеры и служители наполнили комнату. Принц ничего больше не видел и не слышал, а Серасин с помертвевшим взором лежал перед ним и с умоляющим видом протягивал ему руку. Конти наконец наклонился к нему.
— О, принц, вы отняли у меня жизнь, а я был вам верен! Позовите аббата, пусть он повторит в моем присутствии, что не украл ваших писем, не предал вас!
Страшная мысль промелькнула в голове Конти, мысль, что он убил невинного.
— Аббата сюда! — закричал он. — Доктора! Позовите графа д’Аво и президента! Положите его на диван, оставьте меня одного с ним!
Все разбежались. Одни положили тяжелораненого на постель, другие поспешили за аббатом. Кто мог, бежал от этой ужасной сцены. Конти стал на колени подле своей жертвы и сжал ее худые руки.
— Дорогой принц, велите обыскать мой дом, найдется ли там хоть один ливр, который бы дал мне Мазарини в награду за преступление. У меня никогда не было ничего, кроме того, что я получал от вас. Я умираю бедняком. Сжальтесь над моей женой и моими детьми!
— Серасин, прошу тебя, не заставляй меня думать, что я убил самого верного из своих слуг! Не лишай меня Божьего милосердия! — говорил принц, сжимая его похолодевшие руки.
Гурвиль и Фаврас привели бледного аббата Даниеля. Вне себя принц вскочил.
— Во имя вечного суда и мучений ада сознайся перед этим умирающим, этим несчастным, убитым мною, — ты или он украл для Мазарини мою переписку? Проклятие здесь и там да падет на того, которого вид этой ужасной смерти не заставит сказать правду!
Даниель зашатался, он не мог стоять без помощи кавалеров.
— Я, я украл их для Мазарини, страх сделал меня клятвопреступником!
— Серасин, друг, товарищ, и я убил тебя! — воскликнул Конти, рыдая, и с отчаянием схватился за голову.
— Уберите священника… Я не ручаюсь за себя! О Мольер, Мольер! Горе бедному, чья судьба в руках сильного!
Почти без чувств опустился он перед умирающим, голова его склонилась на тяжело дышавшую грудь Серасина.
Серасин слабо и печально улыбнулся, его руки в последнем пожатии обвились вокруг неблагодарного господина.
— Простите мою горячность, она одна была всему виной, нож в стене тому доказательство! Ах, но дайте мне умереть спокойно: простите аббату. Он поступил дурно, но хотел вам добра! Перед Богом, поверьте мне еще в этом! Позже, позже узнаете вы это! О, жена моя!
В эту минуту в комнату вошли жена Серасина, бледная, испуганная, и его дети. Граф д’Аво и президент следовали за ними.
— Президент, — сказал Конти, — я, я убийца и ваш пленник!
— Нет, он совершил это по необходимости, — простонал Серасин. — Я первый напал на него! Там, в стене… — Раненый не договорил, он сделал последнее усилие, и его не стало.
Арман же, принц Конти, всемогущий губернатор Лангедока, лишился чувств.
Глава V. Благие последствия юмора
К вечеру второго дня, последовавшего за печальной аудиенцией Мольера и кровавой кончиной Серасина, отверженный актер стоял перед дверью маленькой гостиницы в той части Пезенаса, которая лежала у канатного моста над Херольтом.
На противоположном берегу этой реки главная улица разветвлялась на два направления, из которых одно вело прямо с севера на Ним, а другое, повернув направо, тянулось вдоль берега и потом шло к западу, через виноградный холм, на Монпелье. Мольер смотрел с грустной задумчивостью на освещенную закатом солнца красивую местность, которую он должен был покинуть, не зная еще, куда направиться. Недалеко от него, опираясь на палку, стоял полицейский служитель. Он по приказанию его высочества дожидался солнечного заката, чтобы вывести актера из городской черты. Трогательно простился актер со своими товарищами, только одна Мадлена осталась равнодушной к его отъезду. Чувствительная девица испытывала даже настоящее облегчение и удовольствие, отделавшись от того, которого восемь лет назад она же с помощью всяких женских хитростей и кокетства соблазнила оставить Париж и начать скитальческую жизнь. Стоя у окна своей комнаты в нижнем этаже, она безучастно следила за сборами изгнанника. Но даже великое несчастье не остается без утешения и ни одно горе не лишено надежды. Все покинули Мольера, которому были так многим обязаны, он остался без всяких средств, а между тем Шарль Койпо, седой площадной певец, седлал уже своего осла Иеремию и приговаривал: «Ну, брат, я, по крайней мере, поеду с тобой! Ты в счастье все делил со мною, а теперь я хочу узнать, не сможет ли мое горло содержать тебя». Наконец серый Иеремия был готов, дорожная сумка, в которую актер уложил свое скудное достояние, привешена к седлу. Койпо взял гитару в руки, насмешливо снял шляпу перед негостеприимной гостиницей и низко поклонился полицейскому служителю.
