На балконе, прямо над дверью, сидят две особы: священник и дама. Они, видимо, не столько наслаждаются наступающей вечерней прохладой и прелестным видом на горы с одной стороны, и на голубое море — с другой, как внимательно осматчривают изменяющийся ландшафт и улицу вдоль Херольта с северо-западной стороны. Желая, вероятно, провести время приятнее, почтенный господин принес с собой зрительную трубу, но внимание его постоянно отвлекается от небесных светил на улицу, где ожидается появление дорожной кареты принца. Госпожа Флоранс Кальвимон — именно та дама, благодаря которой принцесса Конти на другой день своей свадьбы должна была остаться одна в Париже. Полная блондинка со светлыми волосами и голубыми глазами, она, по-видимому, не чувствует никаких угрызений совести и не опасается ничего дурного для себя в будущем.
Беззаботно веселая, она отличается той голубиной безмятежностью, которая не столько результат ее врожденной флегматичности, сколько следствие уверенности, что она по-прежнему будет царить в сердце его высочества. Гладко выбритый, хитрый, но часто пугливо озирающийся аббат, Даниель де Карнак, находящийся около нее, не обладает тем же внутренним спокойствием, и ожидание, отражающееся у него на лице, смешано с некоторыми мучительными соображениями.
— Вы ничего не видите, аббат? — спрашивает уже не в первый раз госпожа Кальвимон. — Принца, верно, задержали в Ниме или Монпелье. Везде, конечно, поспешат его приветствовать!
— Он, вероятно, приедет только завтра! — отвечает аббат.
— Вы думаете?
— Не могу утверждать этого; я ведь ничего не получал от его высочества с тех пор, как накануне своей свадьбы он приписал мне несколько строк в вашем письме, сударыня. А тому будет уже четыре недели.
— Однако люди говорят, что вчера еще рано утром приезжал к вам посланный из Парижа, и ваше преподобие отправили его обратно с очень таинственной поспешностью. Вообще я замечаю, что со времени этой свадьбы вы и Серасин все держите от меня втайне. Смотрите, как бы вам не было хуже от этого!
— Неужели же вы считаете меня способным на такую черную неблагодарность, прелестная женщина? Как мне это больно! Посланный действительно приезжал вчера, но вовсе не из Парижа, а из Нима, от архиепископа; он привез мне последние приказы его святейшества и письмо, вследствие чего мне нужно добиться благосклонной аудиенции у его высочества, потому что церковь потерпела значительные убытки во время войны.
— С вами, людьми рясы, конечно, надо всегда жить в мире и согласии, чтобы иметь покой на небе и на земле. Ну и довольно об этом. Я хочу поговорить о принце. Я знаю, что он сильно раздражен и недоволен своим насильственным браком, и, признаюсь, душевно рада, что Мартиноци ему очень не нравится.
— Меня же это вовсе не радует, сударыня.
— Конечно, на вас он не будет сердиться, напротив; только на меня и Серасина!..
— И поделом вам; вы убеждали его совершить этот шаг, связавший его на всю жизнь и на который он бы никогда не согласился, если бы не пропажа его секретной переписки. Хорошо по крайней мере, что вы послали Серасина в Безьер; он явится тогда уже, когда весь гнев принца обрушится на вас, ха-ха!
— Монсеньор не должен бы забывать, что ему оставалось или жениться, или отправиться в Бастилию. Во всяком случае он выбрал недурно: ему достался цветущий Лангедок и вместе с тем такая милая утешительница в Пезенасе.
— И хорошо, аббат. Верьте, что женатый человек больше дорожит своей возлюбленной, чем тот, который еще перепархивает с цветка на цветок. Теперь я гораздо увереннее в любви его высочества и только поэтому не противодействовала вашим и Серасиновым убеждениям. Эта женитьба вывела Конти из затруднительного положения, сделала его повелителем всего Лангедока, и обязанности правителя надолго теперь удержат его здесь и не позволят думать о чадном Париже и своей смуглой итальянке.
— А если принцесса подумает о нем? Если его эминенции покажется странным, что monsieur остается равнодушным к чести называться его племянником и пожелает узнать о причине этой холодности?
— Какой вы, однако, трус, аббат! Вам нечего бояться ни за себя, ни за меня. Неужели вы считаете Мазарини способным думать, что Конти можно заставить влюбиться в Мартиноци? Кардинал хорошо знает, каким опасным врагом для него был генералиссимус армии Фронды, как сильно еще его влияние на недовольных. Этот брак был для обеих сторон делом политической мудрости и честолюбия, ничего более. Конти сделал племянницу кардинала принцессой крови, а сам из врага превратился в слугу его величества, за что король называет его теперь «дорогим братом» и дал ему управление Лангедоком. Но кто поверит тут любви Ганелона
[2] к Темире? Ваше преподобие менее других, и пока принц меня любит, я не боюсь ни кардинала, ни его племянницы. Я слишком хорошо знаю себя и Конти, чтобы суметь удержать его при себе.
— Несомненно, что вы это знаете лучше других. Но верно ли вы все рассчитали?
— Как женщина, которая оценивает свои выгоды и средства. Конти никогда не забудет, что он должен был смириться и жениться против воли на Мартиноци, а я постараюсь напомнить ему об этом.
— Он найдет здесь по крайней мере много развлечений, а что еще лучше — блестящий круг деятельности.
— Мы устроим ему такие празднества, что он скоро позабудет о своей женитьбе. Через неделю съедется сюда дворянство на земские собрания; тогда весь Лангедок заполнит приемные Пезенаса. У нас составится настоящий двор, а в Монпелье — ах, аббат, какие балы будут у нас в Монпелье.
— И вы на них будете царицей красоты! А актеры, которых мы выписали из Лиона! Как вам нравится труппа Бежара?
— Ну она так еще недавно здесь, что о ней нельзя составить верного суждения. Вообще же она не производит особенного впечатления. Женщины бесстыдны, как цыганки, а мужчины… про мужчин можно, впрочем, сказать, что Лагранж красив, как Аполлон. Лионские слухи, что он лучший трагик всей южной Франции, оправдываются по крайней мере на его внешности.
Глава IV. Секретарь Серасин
Полночь уже давно миновала в Пезенасе, и по совету Гурвиля обманутые в своих ожиданиях новые подданные его высочества оставили всякие торжественные приготовления к его приему. Все в замке успокоилось или по крайней мере приняло такой вид, и только служители в парадных ливреях поспешно проходили через освещенные залы к подъезду и ожидали на лестницах, а двенадцать верховых под предводительством шталмейстера с зажженными факелами поскакали навстречу принцу. Все обитатели замка находились в ожидании и безмолвно прислушивались к малейшему движению на улице, а белый ночной колпак, притаившийся у верхнего окна, показывал, что и озабоченный аббат с не меньшей тревогой ожидал появление принца. Наконец почти уже на рассвете раздались стук колес, звуки голосов и ржание лошадей; множество огней замелькало на горных трещинах, и длинный поезд показался на Сен-Гвильемском мосту. Экипажи проехали на всех рысях и остановились перед подъездом замка. С козел первого экипажа с легкостью пера соскочил паж Лорен и бросился отворять дверцы кареты, из которой вышел Конти, сопровождаемый графом Р., бывшим начальником королевских войск, передавшим теперь в Монпелье главное начальство над ними принцу и Годефруа де Бокеру, президенту Лангедока. Его высочество был утомлен, неразговорчив, и ни обладание давно ожидаемой властью, ни удовольствие въезжать в древнее местопребывание своих предков с полным сознанием своего могущества — ничто не могло изменить к лучшему его расположение духа.
