Внутри поднялась обжигающая волна отчаяния. Надо что-то делать, надо бороться, надо спасаться!
Ох. Чушь какая. Я даже рассмеялась. С кем тут бороться? Как тут спасаться? Ты попала, дорогуша, «в запиндю», как выразился один из персонажей Чехова. Так что сиди и не дергайся, иначе лапа в капкане останется…
Я вдруг почувствовала голод. Хотелось есть, хотелось чаю. Или кофе.
Включив свет, я открыла шкафчики на кухне, холодильник. В шкафчиках обнаружился растворимый кофе, сахар и баранки. В холодильнике, кроме заплесневелой сметаны и высохшего куска сыра, не наблюдалось ничего, однако в морозилке нашлась упаковка пельменей.
Все это я не любила. Мне бы сейчас хороший кусок мяса со свежими овощами, бокал красного вина, затем эспрессо… Можно даже с пирожным… Но куда за этим идти? Я не знаю города, к тому же деньги мои теперь у похитителя. Я еще должна радоваться, что не убийцы. Жизнь мне дарована, да, но в обмен на исчезновение…
Исчезнуть. Как? Куда? У меня по-прежнему не было ни проблеска идеи. Без паспорта на работу не возьмут, – что, мне бомжевать теперь?!
Я приготовила себе еду – то ли поздний обед, то ли ранний ужин. Пельмени, чашка дурного кофе с ложкой сахара. Было невкусно – я почти все выбросила в туалет, – но что-то я проглотила, и чувство голода, по крайней мере, отступило. Включив телевизор, я некоторое время щелкала пультом, но не смогла сосредоточиться ни на одной передаче. Моя собственная история оказалась покруче любого вымысла.
Я все пыталась проникнуть в тайну: кому понадобилась моя жизнь? Чем и кому я помешала? Может, мой единокровный брат – сын папы от первого брака – решил меня устранить, чтобы получить все наследство единолично? Точнее, не единолично, поскольку есть еще папина жена, то есть моя мама, и она законная наследница, если что… К тому же у папы крепкое здоровье, умирать он не намеревается, и как-то странно представить, что именно сейчас мой братец озаботился вопросами получения наследства…
В детективах говорят: ищите, кому смерть данного человека выгодна. Но я, перебирая всех своих родственников, друзей и знакомых, не находила ни одного заинтересованного в моей смерти лица.
Месть? Но за что? Я такая никчемная и неинтересная, что даже парня ни у кого не увела. Никому подножек не ставила, ни карьеру, ни жизнь ближнему не ломала. Да и то, бороться за место под солнцем мне не пришлось, пихаться локтями нужды не было: папа всё устроил. Ревность? Она тем более исключается. Откуда взяться ревности, если у меня нет любви и мужчины нет…
Ночь уже хозяйничала в городе. Я сидела у окна, не зажигая света, и смотрела на дорогу. Но Роберт все не появлялся. Промелькнула мысль: а не бросил ли он меня тут одну?
Нет, ответила я себе. Пока у нас нет убедительного плана, каким образом можно оставить меня в живых, при этом создав полную иллюзию моего исчезновения с лица земли, – никуда он не денется. С него спросят «работодатели», строго спросят. Как он сказал? Если хоть где-то мелькнет «шерстинка с моего хвоста»… то несдобровать не только мне, но и ему.
Неожиданно в двери повернулся ключ. В прихожую ступил какой-то мужчина. Я замерла, вглядываясь. Хозяин вернулся?
Щегольски одет – кожаная куртка на меху, дорогой шарф, – побрит, причесан, запах хорошего парфюма… Батюшки, да это же…
Роберт? Неужели он?
Роберт вошел в комнату, щелкнул выключателем.
– Ты чего в темноте сидишь?
Я поморгала: свет ослепил меня на секунду.
О, он даже маникюр сделал! Я заметила, потому что Роберт обхватывал руками несколько пакетов, и ногти, аккуратно подстриженные, чистые, подпиленные, – оказались на виду.
– Что, получил гонорар за работу? – ехидно проговорила я. – Заказчики поверили, что ты меня убил и закопал?
– Помоги мне! – произнес он вместо ответа, направляясь на кухню.
Он бухнул все пакеты разом на стол, и мы принялись их разбирать. Свежий хлеб, овощи, нарезки колбасы, сыра, копченой рыбы. Кроме того, одноразовые тарелки-вилки-ножи-стаканы. Красное грузинское вино. И даже бумажная скатерть с салфетками!
– Трогательная забота, – произнесла я. – Не ожидала. Приятно удивлена твоей щедростью.
– Блин, вот же дура. «Приятно удивлена» она! Я ведь тебя предупредил: всё на твои деньги! Да, я получил вторую часть гонорара, но я не могу его тратить, мне эти бабки позарез нужны!
Ах да. Ах, извините. Вы так любезны. Вы так неплохо живете за мой счет. Тьфу.
Роберт сделал вид, что не заметил гримасу презрения, скользнувшую по моему лицу, которую я и не думала скрывать. Я довольно непосредственна и никогда не считала это недостатком. Возможно, жизнь моя складывалась слишком благополучно? И мне не приходилось бояться, что, к примеру, начальник уволит меня за откровенное выражение недовольства? Потому что мой отец возглавлял нашу никчемную контору?
Наверное. Да теперь какая разница… Теперь ни конторы не будет в моей жизни, ни папы…
Удивительное дело, – даже стыдно признаться самой себе, – я не испытывала особой горечи при мысли, что больше не увижу семью. Да и по друзьям я не слишком убивалась. Старые дружбы развалились, когда отец получил пост, – все славные и бескорыстные друзья-подружки превратились вдруг в просителей. Застенчивых или беззастенчивых, линия поведения мало что меняла. Да, конечно, беспардонность неприятна, деликатность милее, – но по большому счету для всех них я перестала быть подругой. Перестала быть вообще личностью. Я превратилась в один большой сосок на дойном вымени, к которому все норовили приложиться. Кто пихаясь, кто пуская жалобную слезу.
Один-единственный человек не участвовал в дойке: Вера, давняя моя подруга, со школьных лет. Она поступила ровно наоборот: она почти исчезла с моего горизонта. Чтобы не мозолить глаза, наверное, среди тянущих просящую руку… А я за суетой не то чтоб не заметила, но не придала значения. Не поняла.
Зато именно сейчас – при мысли, что я больше никогда Веру не увижу, – мне стало особенно грустно. Только поздно. Я против воли перелетела на другую линию жизни – ту, где всё начинается сначала. Ту, где лица, люди из моего прошлого должны раствориться в сумраке времен…
Роберт решил не усугублять наметившийся конфликт.
– Я страшно голоден! – весело произнес он. – Можешь заняться овощами? Помыть-порезать? А я пока накрою на стол.
Он ушел в комнату, а я осталась на кухне и принялась мыть помидоры, перцы, огурцы. Затем их нарезала, разложила на две пластиковые тарелки (на одной не поместилось) и понесла в комнату. А войдя, поразилась: красная бумажная скатерть придавала не только столу, но и всей убогой комнате праздничный вид. На тарелочках, пусть и пластиковых, лежали разнообразные нарезки, а в картонных стаканчиках уже темнело вино. И главное, посреди столика возвышался белый конусообразный столбик зажженной свечи, воткнутый в тяжелый подсвечник из синего стекла в виде звезды.
