Хотя это почти нереальная вещь – установление истины. Той самой истины, в ее конечной ипостаси. Он слишком долго проработал судьей, чтобы не сомневаться в этом.
Как судья и профессионал Петр Репликантов ценил себя очень высоко. За его плечами были годы судейства, и он до конца оставался честным и беспристрастным судьей. Он в полной мере выполнял свой долг, служил правосудию ревностно и фанатично, не потому что желал быть честным и беспристрастным, а из чувства полного презрения к окружающему его миру. Он просто не желал становиться частью всего этого распада и тлена. Он не хотел уподобляться им.
Тем, кого видел-перевидел за свою долгую карьеру судьи. Тем, кто умел приспосабливаться, ловчить, ползать на брюхе, холопски раболепствовать, держаться мейнстрима под несущееся из всех телевизионных щелей и дыр злобное кваканье, под нескончаемую травлю и словесный понос. И при этом воровать и тырить бабло, прятать, писать доносы, участвовать в провокациях, где одни ублюдки ловили на липовых взятках других ублюдков и при этом лжесвидетельствовали и лгали, страшась, однако, повторить свои обвинения в суде, и даже не скрывали, что надменно, по-хамски презирают и суд, и закон. И при этом снова тырили и стяжали, старались сохранить накопленное, фиктивно разводились с женами. Готовы были ради сохранения своих капиталов и должностей отказаться от детей и родителей, тягали друг у друга то, что еще можно было отнять и поделить. И опять, опять писали доносы и докладные, устраивали провокации, сажали друг друга, корча из себя служивых людей, но при этом оставаясь в душе рабами и дрянью, готовой в единый миг изменить и собственное мнение, и свою жизненную позицию.
Судья Репликантов презирал все это. И он был строгим и справедливым судьей, опираясь на свое презрение. Порой от них и от их поступков хотелось блевать, а он выносил приговор.
Но с некоторых пор и это отошло на второй план. Стало неважным. Может, болезнь была тому виной.
С тех пор как врачи сказали ему, мир как-то сузился вокруг него. И все бытие свелось к одной-единственной цели. К одному-единственному желанию. Которое он жаждал исполнить.
Свою отставку в этом свете он воспринял как освобождение от оков. У него просто уже не было времени на все это – на правосудие, амбиции. Он должен был сосредоточиться на самом главном. Жизненно важном.
У судьи Репликантова имелась и еще одна черта: он не испытывал жалости. Когда-то именно это помогало ему быть беспристрастным и справедливым. Он не жалел тех, с кем сталкивался в процессе.
Не жалел он и покойного фотографа Нилова.
Он лишь хотел знать, что стало известно этому молодому идиоту. И как, как он докопался, как сумел?! Почему он?! Где он это нашел?!! Там, в Доме у реки? Значит, он не единожды приходил туда, ошивался там и… С какой стати именно ему выпал такой шанс, когда он, судья Петр Репликантов, положил месяцы и годы, чтобы…
Это ли не насмешка судьбы?
Судья Репликантов достал из кармана пиджака таблетки. И проглотил две. Он уже давно привык не запивать лекарство.
Он тупо смотрел на пожелтевшие чертежи, которые отыскал в библиотечном фонде музея. Это были старые чертежи фабричных корпусов. И чертежи по строительству башни. Кипа плотной бумаги с пометками на английском языке. Строительные пометки его не интересовали – он все равно ничего не понимал в архитектуре и инженерных штуках. И самое главное в чертежах отсутствовало – та их часть, которая относилась к часам. К устройству часового механизма. Имелся лишь небольшой рисунок гуашью, эскиз циферблата и стрелок.
Они не изменились с тех пор. Он часами их рассматривал, гуляя возле башни.
Гляди-ка, Окорок шествует… На прогулку выполз…
Он знал, как его за спиной зовут в городе. И это он тоже презирал – и кличку, и городских недоносков. Его упрекали в том, что он и его семья – не нищеброды, как остальные, что они сумели хоть что-то сделать полезное, организовали ферму по выращиванию свиней, чтобы кормить этот сучий Горьевск колбасой и сосисками. Они – горожане – смеялись и упрекали его за то, что он кормил их свежим мясом по сходной цене! Где, в каком месте еще такое возможно – весь этот дикий абсурд, вся эта нищая жлобская зависть!
Но и это тоже отошло на второй план. Его обида на город, его малую родину.
Болезнь учит многое отсекать от себя как уже малосущественное и неважное.
Важной оставалась теперь для Репликантова одна вещь на свете. Он хотел, чтобы его желание – одно-единственное желание – исполнилось. Он искал способ сделать это.
И пока это не представлялось возможным. Он никак не мог найти то, что искал. И фабричные чертежи не помогали.
Не могли помочь и старые конторские книги – это была малая часть фабричного архива, как-то ухитрившаяся не кануть в небытие. Среди расходных и бухгалтерских книг, исписанных приказчиками фабрики, Репликантов нашел распадающуюся на части тетрадь в переплете из телячьей кожи, всю исчерканную чернилами, заполненную колонками цифр – по годам. Он был уверен, что это личная расходная книга старого купца Шубникова. Возможно, он вел ее там, в Доме у реки, когда сидел в помещении своей несгораемой кассы за конторкой и наблюдал в зарешеченное окно, как строятся фабрика и башня.
Среди корявых пометок и бухгалтерии на страницах, относящихся к 1858 году, имелись разводы – словно какие-то записи пострадали от влаги, а может, их намеренно так размазали – замазали. Но среди всей этой неразберихи, синих чернильных разводов и пятен внимательный судья Репликантов, вооружившись лупой и сильными очками, сумел разобрать одну фразу.
«Не подходит. Больной…»
Это было выведено дрожащим неуверенным почерком на полях.
И судья Репликантов не имел сомнений в том, что автор записи – сам старый Шубников, их отец…
Глава 13
Дом с башнями
11 апреля 1903 года. Вечер
Жизнь инженеру Найденову спасли – Игорь Бахметьев сам, лично, вместе с управляющим Иосифом Пенном отвез его в больницу, к хирургу. Кучер Петруша так гнал всю дорогу, что едва не опрокинул шарабан. Инженер потерял много крови и, возможно, навсегда утратил способность говорить. Но Елена Мрозовская ожидала худшего, и поэтому новость о том, что инженеру сделали срочную операцию под хлороформом на гортани, ободрила ее.
Она не хотела знать, что происходило в Доме у реки после того, как Аглаю привязали к креслу. Управляющий фон Иствуд сразу перевез ее в Дом с башнями – так в Горьевске называли фамильный особняк Шубниковых. Памятное для Елены Мрозовской место. Слишком памятное. Она со страхом переступала порог и этого дома. Она хотела одного: чтобы в данный момент Игорь Бахметьев находился рядом. Но из больницы он сразу уехал на фабрику. А она все ждала его, ждала. Она осмотрела свой фотоаппарат Мите. От удара об пол разбился объектив. К счастью, остальное осталось цело. И можно было извлечь стеклянные пластины-негативы и делать фотографии, чем она и занялась – в одиночестве, в полной темноте, в душной комнате с закрытым ставнями окном, в башне, где была для нее уже оборудована незамысловатая фотолаборатория. Все необходимое фон Иствуд перечислил – указывая на полки с реактивами и химикатами.
