Мрозовская работала до самого вечера, прислушиваясь к царившей в Доме с башнями заполошной суете. В особняке сохранилась старая прислуга Шубниковых, которая многое знала и многое помнила из того, что стряслось здесь полтора года назад, да и раньше. Но все хранили молчание, у всех был запуганный вид. Фон Иствуд в отсутствие Бахметьева отправил в Дом у реки здоровенного лакея на подмогу сиделкам.
В шесть часов вечера в дверь фотолаборатории робко поскреблась горничная, спросила: «Подавать ли обед, мадам?» От еды Мрозовская отказалась. Тошно было подумать о еде после того, что стряслось утром. Да и эти стены… этот особняк…
Она ощущала, как дрожат руки, когда возилась с химикатами, чувствовала, как дрожат колени. Как она замирает от малейшего шороха, от дуновения сквозняка, от скрипа паркета.
Оставив фотоснимки сохнуть, она заперла импровизированную фотолабораторию на ключ. И пошла по анфиладе комнат, присматриваясь к тому, что изменилось в особняке Шубниковых с тех пор, как она в страхе и ужасе покинула его.
Многое изменилось. В некоторых залах почти не осталось мебели. В других кресла и диваны укутали белыми чехлами, и холщовые чехлы обтягивали дорогие хрустальные люстры. Со стен исчезли картины. Нет, Игорь Бахметьев, в чьем ведении как главного опекуна теперь находился особняк, не распродавал имущество и антиквариат Шубниковых – все ценное паковалось в ящики со стружкой и складывалось во флигеле, соединенном с главным зданием великолепной застекленной галереей, где все еще располагался зимний сад. Произведения искусства решено было переправить в музей, который планировали учредить и подарить городу еще старый Шубников и отец Игоря – тогдашний городничий. Игорь Бахметьев просто выполнял их посмертную волю – выкупил для музея прекрасный дом, настоящий дворец.
Елена Мрозовская видела его из окна гостиной. В будущем музее начали ремонт, но потом, из-за трагических событий, все остановилось. Елена Мрозовская разглядывала из окна двор музея, заваленный кирпичами и корытами с засохшей известью.
Игорю предстоит здесь много работы. Но он упрямый, он доведет все до конца…
Если останется жив…
Эта мысль поразила как молния. Елена Мрозовская не знала, почему подумала об этом. Она ощутила знакомые холод и страх. Отвернулась от темного окна и медленно прошла в соседний музыкальный салон.
Здесь все как тогда… И пианино… Сейчас крышка его закрыта.
Но она знает: это французское фортепьяно и клавиши его отделаны пожелтевшей слоновой костью. У музыкального инструмента есть секрет.
Они ей о нем не говорили… Сестры Шубниковы… Прасковья и Аглая…
Она как во сне приблизилась к фортепьяно и коснулась его черной крышки. Свечи в бронзовых подсвечниках, вделанных в стенку инструмента, давно оплыли. Звук был всегда немного расстроенным, потому что они… они постоянно на нем бренчали.
И пели дуэтом.
У Прасковьи – старшей – голос фальшивил, Аглая пела гораздо лучше и старалась петь громче сестры. Французские песенки из репертуара Иветт Гильбер. Елена Мрозовская когда-то слушала ее в Париже, когда училась в мастерской Надара. Сестры все спрашивали, какой была Иветт – рыжей, грубой, обаятельной? А Сара Бернар? А тот мальчик, лорд Альфред Дуглас, из-за которого писатель Оскар Уайльд сел в тюрьму? Они спрашивали ее. А она рассказывала им про Париж, устанавливая свой фотоаппарат здесь, в этом музыкальном салоне. И в грандиозной примерочной, полной шкафов, полной платьев самых последних модных фасонов, шляп, безделушек, туфелек, кружев. Прасковья полностью обновляла гардероб к свадьбе. Ловкая болтливая портниха-модистка подгоняла на манекене парижские туалеты. Аглае тоже кое-что шили новое. Но в основном она, как левретка, вертелась возле сестры и портнихи.
А Елена Мрозовская фотографировала их. Она хотела сделать не только парадные свадебные портреты наследницы многомиллионного состояния и ее юной сестры, но и такие вот домашние, камерные снимки девушек, где было много света, много улыбок, много смеха, много моды и кружев и…
Много фальши…
Так много фальши…
Но ее фотокамера не могла этого зафиксировать. Того, что там было, присутствовало всегда – в тени, за кадром.
– Елена Лукинична, а что Блок вам сказал, когда вы его снимали на карточку? Он такой был красивый, а потом взял и женился… ууууууу…
– А Комиссаржевская? Правда, что у нее никогда не было любовника?
– Елена Лукинична, а тот великий князь, который у вас постоянно фотографируется, мы в «Ниве» видели, он тааакой дууушечка…
Звуки фортепьяно…
– Барышни, не заставляйте меня краснеть!
Она отбивалась от них, как кукушка от камышовок. Нет, они никогда не были птахами сизокрылыми, особенно она… Скорее стервятниками…
Только и этого фотографии не смогли уловить, передать.
Они пели по-французски. Аглая аккомпанировала. Она бойко играла на фортепьяно.
Но инструмент имел секрет, этого Мрозовская не учла.
Она возилась со своим фотоаппаратом. Устанавливала новые венские светочувствительные пластины. Готовилась сделать парадный портрет Прасковьи в свадебном платье. Его привезли на примерку. Прасковья переодевалась. А Аглая играла на фортепьяно что-то приятное, потом зазвучал старинный французский гавот.
– Аглая, я хочу вас сфотографировать у инструмента! – объявила Елена Мрозовская и, подняв громоздкую и тяжелую треногу, потащила фотоаппарат в музыкальный салон.
Но там никого не было. А пианино играло само. Хитроумный механизм заставлял клавиши вздуваться и опадать – тра-ла-ла… Словно по ним скользили руки призрака.
Мрозовская тогда замерла от неожиданности. Она отлично знала про механические пианино, но видела впервые…
Послышался короткий сдавленный стон. Он донесся из стеклянной галереи, из зимнего сада. Мрозовская оставила фотоаппарат, пересекла салон, спустилась по ступеням и…
Сквозь стеклянную крышу лился свет, но внизу все равно было сумрачно от разросшихся пальм в кадках, лиловых глициний, пышных орхидей и тропических растений с широкими глянцевыми листьями.
Сладкий стон, звук поцелуя…
Елена Мрозовская увидела их в глубине зимнего сада – Прасковью и Бахметьева. Как он появился в тот день в доме Шубниковых, никто не знал. Знала, наверное, лишь Прасковья, потому что это их свидание не было случайным.
Жених и невеста…
И они уже не хотели, не могли ждать до свадьбы.
Он прижимал ее к толстому волокнистому стволу пальмы. На ней был лишь белый атласный корсет. Юбка свадебного платья валялась на полу. Корсет был впопыхах разорван, и ее нежные розовые груди терлись о плотное сукно его черного пиджака. Ее голые ноги обвивали его бедра. Он двигался ритмично и все сильнее вдавливал ее спину в дерево-пальму, а Прасковья запрокидывала голову и стонала и вскрикивала, истекая желанием, отдаваясь своему жениху не как неопытная семнадцатилетняя девственница, а как жадная и пылкая любовница. Он держал ее на весу, в позе «восточного дерева», проникая в ее плоть все глубже, усиливая толчки, пока она снова не вскрикнула в его объятиях, не начала бешено молотить голыми ногами, а потом раскинула руки, запрокинулась и замерла, вся отдаваясь наслаждению и экстазу.
